Девочка на шаре - Марина Друбецкая Страница 24

Ленни прожила в Ялте всю зиму, наслаждаясь свободой и одиночеством. Из Харькова, от той комической стрельбы в цирке Муссури — безумный Неточка против растерянного Станиславского — она бежала как из кошмарного сна. И когда стояла поздним вечером на симферопольском вокзале, думала, что вынырнула из одного сна в другой: гонка киношных машин прервалась, и главными стали светлячки, лукаво поблескивающие в темноте. Наступил покой — как ни странно.

В Ялту Ленни попала с компанией молоденьких актеров, которых встретила в симферопольской гостинице наутро после приезда. Они шушукались друг с другом, кривлялись, а на самом деле просто нервничали перед пробами и все причитали: «Русский Холливуд! Русский Холливуд!» У них было арендовано авто до Ялты, и Ленни поехала с ними. Знали бы детки, чем набиты ее шляпные коробки! Но Ленни решила не афишировать свои занятия. Шляпы — они и есть шляпы. Она усмехнулась, поймав себя на слове «детки» — ведь эти театральные воробьишки младше ее года на три-четыре… Всю дорогу она молчала, а в Ялте попросила остановить машину у первой же гостиницы на прибрежной линии. Она называлась «Три цветка». Там и заночевала. Наутро, проверив свои финансовые запасы, выяснила, что на двух счетах еще кое-что осталось, но не столько, чтобы усесться в деревянном креслице на набережной, смотреть на синюю скатерку моря и совсем не приподнимать попку. Лизхен порывалась приехать в Ялту, распустить над Ленни крылья, снять дачу, нанять врачей, лечить, спасать, обволакивать, успокаивать, увозить в Швейцарию и там опять лечить, спасать, обволакивать. Но и ей, и родителям были отбиты телеграммы с одинаковым текстом «Совсем не волноваться. Ждать новостей». Лизхен покудахтала, покудахтала и сдалась. Из газет Ленни узнавала о «деле Неточки», как она про себя называла то, что случилось в Харькове. На следующий день после бегства Ленни за Неточкой приехали родственники из Москвы и увезли его — упирающегося — домой. На вокзале Неточка устроил сцену. «Поймите, господин Станиславский — не человек и никогда им не был! — кричал он. — Господин Станиславский — воплощенное отрицание нового. Я отрицаю отрицание! Я утверждаю утверждение!» В Москве Неточку быстро освидетельствовали и признали невменяемым. Дело прекратили. Лилия, Михеев и Колбридж были отпущены из Харькова. Оборудование и киножурналы отдали. Шумиха вокруг несостоявшегося покушения постепенно стихала. Евграф Анатольев слал телеграммы, где настоятельно рекомендовал Ленни оставаться пока в Ялте. «Сиди тихо, не показывай носа в Москве», — гласила одна из его телеграмм. Ленни не понимала почему, но в конце концов догадалась: он хотел потихоньку свернуть проект, чтобы его имя больше не ассоциировалось с автоколонной, и боялся, что Ленни с ее непомерным и уже нежелательным энтузиазмом начнет наскакивать на него, требуя продолжения пробега, — не дай бог! — примется за монтаж фильма «по горячим следам», начнет показывать его где ни попадя и снова всколыхнет интерес к этому сомнительному дельцу. Интереса Анатольев к своей персоне хотел, а нездорового интереса — не очень. Хоть и утверждал, что как проводнику передовых идей ему наплевать на условности и общественное мнение.

Недели через три после ее приезда в Ялту объявился Колбридж. Как и было договорено, он дал объявление в газету «Раннее утро». Текст они придумали, когда Колбридж приходил к Ленни в больницу: «Предлагаем синематографические портреты детских утренников». И телефон. И хоть конспирация была уже не нужна — Ленни усмехнулась, прочитав объявление, — она позвонила по указанному телефону, и сердце у нее сжалось, когда телефонные проводки донесли до ее уха дребезжащее английское воркование Колбриджа: «Все нормально, милый командир. Машины выпустили, до столицы добрались без приключений, сдали оборудование в контору, Михеев сбежал из-под венца, Лилия вернулась на студию, а господин Анатольев укатил в Италию. Поеду и я съезжу на родину, милый командир…» Связь прервалась. Ленни засопела, сдерживая слезы: промчалась киноавтоколонна, и только дымок повис над пыльной дорогой, да и его развеет ветер через минуту. «Здрасьте вам — нюни!» — сказала ей пожилая дама, телефонистка, принимая трубку аппарата. Ленни улыбнулась и покачала головой. Нет уж, не нюни.

Прожив несколько дней в гостинице «Три цветка», Ленни одним прекрасным звонким утром набрела на крошечный беленький домик в кустах акаций и жасмина и едва только подумала, что хорошо бы укрыться за этими синими ставенками, передохнуть, прийти в себя, залечить ноющее плечо, намолчаться в конце концов всласть, как увидела на калитке объявление: «Сдается комната». В эту комнату с чужими фотографиями на стенах, глядящую на море с высокого взгорья, она и въехала с двумя своими шляпными коробками и дорожным мешком, в котором кроме ее нехитрых вещичек лежал еще маленький фотоаппарат, в последний момент его туда сунула заботливая Лилия. Ленни гладила его как котенка: это было все, что осталось от… от просквозившего сквозь пальцы прошлого, от московского кружения из кадра в кадр, с общего плана на крупный — кружения, в которое ее привез когда-то расписной трамвай. Как-то пришла телеграмма от Лизхен с вопросом, на какой адрес переслать письмо от Эйсбара. «Пусть себе лежит», — написала Ленни в ответ. Ибо какой смысл?

В домике Ленни жилось хорошо. Хозяйкина кухарка кормила ее по утрам творожниками. Дворик благоухал медовыми ароматами. Плечо почти не болело. Она бродила с фотоаппаратом по округе, забредая иногда в городской парк, где неожиданно нашла себе дело. В парке — платаны, розарий, женские шляпы, мужские трости, детский гомон — она наткнулась на фотобудку и предложила владельцу, старенькому поляку Лурье, открыть салон моментальной фотографии.

— Прямо так уж и моментальной? — прищурился тот.

— Почти.

Идея, которую Ленни подцепила у Колбриджа — промывать фотоотпечатки не водой, а спиртом, сокращая время сушки в десятки раз, — восхитила Лурье своей незамысловатостью.

— Не разумел бы понимать, но братик мой имеет в интерьере жизни аптеку, — провозгласил Лурье, и уже вечером на деревянном столике в павильоне красовалась пятилитровая бутыль со спиртом. — Начиная неизведанное, — произнес Лурье, поднял указующий перст, и работа закипела. Этот гордый палец красовался на первом глянцевом квадратике, который сох всего полтора часа, а отнюдь не целый день, как требовала того обычная технология. Значит, посетитель парка сможет сфотографироваться при входе в парк, совершить свой променад и отправиться домой, держа под мышкой конверт с фотографиями.

Лурье предложил малышке с фотоаппаратом поставить ее имя рядом с его на красочном объявлении, которое он самостоятельно нарисовал гуашевой краской: «Моментальные фотоснимки. Прогулка навсегда». Ленни предпочла остаться в тени — «не надо имени», — но заметила: