Только (не) трогать - Лана Вейден Страница 24

Открываю первую упаковку творожка и начинаю есть. Майер гремит кастрюлями на кухне. Неужели решил сам приготовить суп? От этой мысли становится смешно. Марк Майер и овощной суп! Который он готовит для меня! Такое и захочешь — не придумаешь. Хотя представляю, какая получится гадость. А если не съем, он мне его точно на голову выльет. Единственное утешение: Марк готовит на моей кухне, в моей посуде.

Справившись с творожками, я понимаю, что безумно устала. Еще бы — все силы потратила на борьбу вместо того, чтоб направить их на выздоровление. Я ставлю поднос на столик, закрываю глаза и проваливаюсь в сон.

…Просыпаюсь лишь вечером, но чувствую себя гораздо лучше.

Открываю глаза и вижу, что комната заполнена теплым светом закатного солнца. От этого всё вокруг кажется каким-то таинственным. Не совсем реальным.

Из зала доносится шелест. Штора в моей «спальне» приоткрыта: подавшись вперед, замечаю, что Майер стоит около стеллажа и рассматривает книги: достаёт одну, листает, ставит на место, берёт другую… Движения плавные, неторопливые. Он тоже выглядит не совсем реальным.

— Интересная библиотека! Вальзер, Гейм… Чем обусловлен такой выбор? — словно почувствовав, что я за ним наблюдаю, Марк поворачивается ко мне.

— Тем, что я — не только писатель, но и художник. И заметила, что между писательством и художественным творчеством много общего. Взять того же Роберта Вальзера — мне кажется, у него акварельная манера письма. А Георг Гейм — настоящий экспрессионистский морок.

Говорю и самой от себя противно. Несмотря на то, сколько зла причинил мне этот человек, я всё равно стараюсь произвести на него впечатление. Доказать, что я — не «полная дура».

Это очень глупо с моей стороны, и расплата за глупость приходит мгновенно.

— А почему здесь нет ни одной картины, художник?

— Есть. Просто они в кладовке.

— Прячешь сокровища от чужих глаз? Я бы взглянул. Хотя… — Марк возвращает книгу на место, подходит ко мне, и я замечаю в его взгляде усмешку, — если ты рисуешь так же, как пишешь, лучше не надо.

Становится очень обидно. В художественной школе меня хвалили. Мои работы часто побеждали в конкурсах, однажды я даже выиграла путевку в Чехию. Правда, до поездки дело так и не дошло: я тогда училась в школе, и бабушка сначала согласилась меня отпустить (даже позволила сделать загранпаспорт и купила рюкзак-трансформер), но потом передумала, и я так никуда и не поехала.

— Ладно, София, — как ни в чём не бывало продолжает Майер. — Суп давным-давно готов, сейчас принесу.

— Мне уже гораздо лучше. Могу встать и поесть на кухне. А вы можете ехать.

— Хорошо. Ты можешь встать и поесть на кухне. Но я останусь до завтра.

Вот это заявление!

— Мне и правда лучше! Я почти поправилась.

— Не спорь, пожалуйста, — Марк подаёт мне руку, и, несмотря на сопротивление, всё-таки помогает подняться с кровати.

Я выхожу в зал (Марк идет следом) и снова обращаю внимание на дорожную сумку. Останавливаюсь.

— Кстати, откуда эта сумка? И одеты вы не так, словно заехали ко мне с работы. На работе такое не носите. Вы что, собирались куда-то уезжать?

— Слишком много вопросов, ответы на которые тебя не касаются.

Я недовольно сжимаю губы. А что ещё можно было от него ожидать?

Подхожу к шкафу, достаю майку и домашние штаны. Затем иду в ванную и привожу себя в порядок: умываюсь, переодеваюсь, собираю волосы в хвост. И лишь потом появляюсь на кухне.

На столе уже стоит тарелка супа. Я присаживаюсь на стул и беру ложку. Собиралась сказать про суп какую-нибудь гадость, но он выглядит слишком аппетитно — такой густой, ароматный! Овощи порезаны мелко — как я люблю. Сама не замечаю, как съедаю всё.

Майер тем временем достаёт из холодильника сырное ассорти с орехами и сухофруктами. Ассорти запечатано: Марк открывает упаковку, раскладывает всё на деревянную разделочную доску и ставит на стол.

Лучи закатного солнца падают на сырные кубики и кажется, что они светятся. Изюм напоминает необработанный янтарь. Не удержавшись, я набрасываюсь на сыр, а потом — на мясистый кисло-сладкий чернослив. Ммм, гастрономическое наслаждение.

Правда, вскоре мне становится стыдно. И внезапно я решаюсь на серьезный разговор.

— Знаете, мне очень неудобно. Думаю, вам тоже. Кажется, это всё зашло слишком далеко, и теперь непонятно, что делать дальше. Я совсем запуталась. Не знаю, как себя вести и вообще…. Наверное, я должна уволиться. Или вы меня должны уволить, но…

— София, скажи честно, ты — вегетарианка? — Марк неожиданно меня перебивает, и от этого вопроса я впадаю в ступор.

— Э-э… что, простите?

— В холодильнике нет мяса. От бульона с котлетами ты отказалась, устроив спектакль, поэтому я и спрашиваю — ты вегетарианка?

— Э-э… нет. Иногда я ем мясо. То есть пока я не вегетарианка, хотя часто об этом задумываюсь.

— Можно узнать, почему задумываешься? — Марк подозрительно прищуривается.

— Ну, это… Я думаю, что есть животных не очень гуманно.

— Я тебе скажу, София, что в действительности не очень гуманно: жрать мой мозг.

— Ч-что?

— Ничего, проехали. Лучше покажи свои картины. Мне всё-таки любопытно.

Хорошо бы послать его подальше, но тщеславие в очередной раз берет верх. Я иду в кладовку и приношу несколько картин.

— Так, всё понятно, — бросив взгляд на первую, пренебрежительно сообщает он. — Пуантилизим, подражание Полю Синьяку, ничего интересного. А тут у нас что? — рассматривает другую. — Черная акварель. Ясно. Влияние Наоми Тидеман.

Разбив в пух и прах все мои работы, он тяжело вздыхает:

— И это всё? Если честно, я разочарован. Ничего впечатляющего, одни копирки. Что-нибудь своё есть?

Голова становится тяжелой, щеки пылают. Я злюсь на него, злюсь на себя. Что и кому я хотела доказать? Зачем ввязалась в эту историю? Чувствую, что нужно быстрее поставить точку, но не могу.

— А если и есть, то что?

— Показывай.

— Не хочу.

— София, ну не ломайся, — голос Майера становится вкрадчивым, а глаза начинают подозрительно блестеть.

Я опускаю голову и рассматриваю тапочки.

— Со-фи-я. Я жду, — по слогам произносит он.

— Я… вы… дело в том, что я… В общем, могу показать только при одном условии: вы не подумаете дурного.

- «Не подумаете дурного»? — у Майера вырывается смешок. — Боже, София! Ты выражаешься, как экзальтированная девица позапрошлого века. Давай уже, неси своё сокровище.

Нахмурившись, я освобождаю стол, опять иду в кладовку и возвращаюсь с новой картиной. Ставлю её на стол и вижу, как лицо Майера вытягивается от удивления.