Ожерелье для дьявола - Жюльетта Бенцони Страница 24

— О каких друзьях идет речь?

— О банкире Кабаррусе. Я думал попросить его переправить меня во Францию контрабандным способом либо на одном из его судов, либо через один из его пограничных магазинов. Но это невозможно. У него семья.

— Рыцарские чувства довольно редко свойственны банкирам. Ну что же, — вздохнула Каэтана, — я думаю, что у вас нет больше выбора. Остаюсь только я.

— Вы и так много сделали для меня, — возразил он со страстью, — но это не дает вам права оскорблять меня. Вы думаете, что я способен подвергать риску даму, будь она герцогиня или даже королева, такому же смертельному риску, какому подвергается мой друг Пако? Если это так, то ваше мнение обо мне ошибочно.

Покачивая бедрами, Каэтана приблизилась к нему, подняла голову, посмотрела ему прямо в глаза и улыбнулась.

— Если бы я была такого мнения, друг мой, я бы не пришла сюда. Я терпеть не могу трусов, а еще больше тех, кто использует сердечную привязанность. Вы же знаете, что я не такая герцогиня, как все. Или вы это забыли? А женщина… она думает, что уже высказала вам все. Я повторяю: у вас нет выбора. Примите мое предложение!

— Нет, тысячу раз нет. Я отказываюсь. Я полагаю, что вы не будете заставлять меня силой.

— Кто знает.

— Вы не сможете. Меньше чем через час я покину этот дом.

— Правда? Посмотрим. Чем же мы займем этот час? Я не хочу вас покидать до этого. Да, кстати, могу я доверить вам секрет? Я умираю с голоду и жажды. Не поищете ли вы на кухне чего-нибудь существенного? Вам тоже не мешало бы подкрепиться. Знаете, побег требует сил.

Удивленный, он посмотрел на нее, не в силах понять, что за мысли скрывались в этой упрямой головке. Странная же и неуловимая была эта Каэтана. Она переходила от важной серьезности к самому беззаботному безрассудству, от драмы к буффонаде с поражающей легкостью. Твердая, как сталь, в иные минуты, она уже через мгновение становилась гибкой, как лезвие шпаги, никогда не теряя при этом своей силы. Она была изменчива и опасна, подобно морю Бретани. Она стала безапелляционно предъявлять на Жиля свои права, что у того уже не появилось даже мысли оспаривать их. Он поклонился, радуясь в глубине души этому неожиданному капризу, который давал ему возможность наслаждаться еще какое-то время ее чувственной красотой. Влечение к ней возникло еще тогда вечером на карнавале, и теперь лишь гордость заставляла его отталкивать ее.

— Попытаюсь накормить вас, — сказал он, направляясь на кухню.

Узкая комнатка, пропахшая чесноком и холодным маслом, была пуста: Гойя и Микаэла нашли хороший предлог предаться нежному досугу. Жиль без труда нашел вино, несколько перцев и пирожных, ветчину, стаканы, миски, поставив все это на поднос, отправился обратно в мастерскую и толкнул ногой дверь. И здесь он должен был бы перед открывшимся его взору зрелищем уронить всю свою ношу на пол…

Небольшое возвышение напротив раскрытого портрета служанки снова было занято обнаженной женщиной в такой же точно позе, поднимавшей волну черных волос и выдававшей вперед твердые полушария грудей. Но этой женщиной была не Микаэла.

Глаза, старающиеся угадать его реакцию, сквозь густые черные кольца волос, скрывавших половину лица, были темнее, чем глаза служанки, более блестящи. Ярко-красный полуоткрытый рот обнажал в улыбке прекрасные белые зубы. Обнаженное тело имело оттенок перламутра.

В горле Жиля застрял ком, но он не показал виду и не изменился в лице. Размеренными жестами он спокойно поставил поднос на стол, затем, как гладиатор перед диким зверем, он поймал откровенный взгляд женщины. Только тогда, стоя в нескольких шагах от нее, не произнося ни слова, он разделся, открыв ей с такой же откровенностью силу своего желания. Он увидел, как сужаются ее глаза, слышал, как учащается ее дыхание.

Одним прыжком он оказался рядом с ней на возвышении, не дав ни малейшей возможности ускользнуть, обнял ее, резким рывком поднял с пола и впился в ее рот страстным поцелуем.

Она застонала от боли, вцепилась ногтями в плечи Жиля, извиваясь, как змея, словно стремилась уйти от жгучих судорог, пронизавших все ее тело, но он устремился с ней на диван.

Давно не занимался он любовью с такой необычной для него жестокостью. Его увлекали независимо от воли самые простейшие и одновременно сложные побуждения. Это была и злоба за ту развязность, с какой эта женщина навязала ему свою волю с полным презрения бесстыдством, и гнев на самого себя за то, что не смог противиться ей, и чувство безнадежности, поскольку было очень вероятно, что это шелковистое тело будет последним для него. Капканы были хорошо расставлены, а его шансы выехать из Мадрида минимальны. Однако очень скоро он заметил, что его грубость была далека от того, чтобы не нравиться этой женщине. Напряженная, как струна, со слезами в глазах, она стонала под его натисками, но торопила его всеми своими силами к завершению с такой силой, что они почти слетели с дивана.

Спустя некоторое время, когда он бессильно лежал на ней, чувствуя, как тяжело бьется его сердце на ее груди, она ласково погладила его по спине, робко и осторожно, словно боясь разбудить в нем уснувшего демона, затем тихо прикоснулась губами к его губам.

— Грубиян, — прошептала она ласково. — Ты же мне сделал больно, знаешь? Разве так можно обращаться со знатной дамой?

Он резко отстранился от нее, как будто обжегшись, устремил на нее холодный взгляд, в котором уже ничего не было от любовного безумия.

— Разве это была знатная дама? — спросил он издевательским тоном. — Я увидел лишь кошку, самку с самыми животными инстинктами. Именно такую я давно и желал.

Оскорбление было встречено улыбкой, гибкие руки ласкали тело молодого человека.

— Час еще не прошел, мой милый друг, а ты уже… все?

Опровержение было мгновенным. Прошел час, затем второй, потом третий, отмечаемый меланхолическими перекличками стражников и их тяжелыми шагами, отзывавшимися эхом на пустынных улицах. И когда наконец молодая женщина бессильно откинулась на грудь своего любовника, то она прошептала ему с покорностью и мольбой:

— А теперь ты согласишься пойти со мной?

Он ласково поцеловал ее глаза, рот, груди.

— Нет, милая моя, теперь еще более, чем прежде. Благодаря тебе у меня хватит сил, чтобы со смехом встретить палачей святейшей инквизиции.

Она взорвалась:

— Трижды упрямый мул. На костре не до смеха. Речь же идет о палачах. Ты думаешь, что я смогу увидеть тебя униженным, увидеть, как ты корчишься в укусах пламени, прикованный цепями к столбу. И все из-за этой шлюхи Марии-Луизы. Ты говорил или нет, что твоя жизнь принадлежит мне?

— Я это говорил, но…

— Такие обещания не допускают никаких «но». Я, стало быть, полагаю, что могу поступать с твоей жизнью по моему усмотрению, и я тебе приказываю, слышишь, приказываю, чтобы ты ждал меня здесь. Я приеду за тобой завтра утром.