Вторая молодость любви - Нелли Осипова Страница 23

Ореховы слушали свою дочь и никак не могли надивиться, где, когда, каким чудом этот милый, озорной ребенок набрался такой взрослой смелости и рассудительности, дискуссионного азарта и находчивости.

— Но это ведь не все, — сделал еще одну попытку вмешаться в разговор Дмитрий. — Я там… в конце… позволил себе еще кое-что… за гранью…

— Ну разве не ясно, что здесь нет никакого оскорбления, просто ты определил масштабы той субстанции, из которой он, твой главврач, по твоему, возможно, и ошибочному мнению, соткан: то есть — отсель и досель. Вот и все. — И вдруг очень серьезно сказала: — Папочка, милый мой, дорогой, я никогда бы не осмелилась давать тебе советы или что-то в этом роде, но сейчас умоляю, сделай, как я тебя прошу: иди завтра, как обычно, на работу и пожинай молчаливое обожание своих коллег.

На следующий день все так и случилось: Дмитрий отправился в больницу, сделал традиционный обход, потом оперировал тяжелого больного с опухолью кишечника, проконсультировал пожилую медсестру, которая давно работала в больнице и которой Дмитрий очень дорожил. Она обратилась с жалобой на боли в животе. Оказался весьма запущенный аппендицит с ограниченным перитонитом. Ее немедленно взяли на стол, Дмитрий успешно соперировал и, уходя, заметил, как к ней зашел проведать главврач — это была его теща, оставшаяся ему в наследство после смерти первой жены.

«Так-то вот, — подумал Дмитрий, — вовремя поставить диагноз, даже аппендицита, мы не можем, а на конференцию в Германию, где в объявленной тематике — ни бельмеса, это пожалуйста, всегда готовы. Впрочем, не позавидуешь человеку, которому приходится жить в одной семье с новой женой и старой тещей…»

На том и закончился первый рабочий день после сотворения блестящего экспромта.

Танька брела домой после дежурства, пересекая парк на Большой Пироговке.

По всем приметам подошло время зимы, но она все еще кокетничала с осенью, то уступая ей, то грозно напоминая о себе. Снег лежал тонкими ажурными кружевными заплатками на еще не успевшей пожухнуть траве и на разлапистых ветвях кустарников.

Подумалось, что работа, в которую она впряглась, тоже похожа на заплатку, которой следовало прикрыть… что? Этого Таня и сама не знала — может, все-таки боль, точнее, свербящее чувство, так и оставшееся после «ухода» Лехи? Но откуда и почему боль, если не было любви? Вот уже прошло несколько месяцев, а в голове все крутится и крутится вопрос: «А если бы Леха вдруг взял и обнял меня или поцеловал? Как бы я отреагировала? Ясное дело — съездила бы по физии! Так отчего, отчего, отчего, черт возьми, меня все это дергает, не оставляет в покое!»

Таня взялась за кончик небольшой ветки, тряхнула ее и подставила лицо. Снег душем посыпался ей на лоб, на веки, в приоткрытый рот — блаженство! И вдруг пришла такая простая, такая ясная мысль: ведь Леха и не пытался никогда изменить их платонические отношения, ни раза, ни полраза. Какая же это влюбленность или любовь? Кто и когда определил его отношение к ней этими словами — теперь уж и не вспомнить. Значит, ни ее к нему, ни его к ней не влекло — обыкновенная вегетарианская дружба, которая к тому же закончилась, рассосалась, испарилась, улетучилась, потому что, наверное, нельзя одну любить, а с другой дружить или дружить втроем, всем вместе, не в розницу, а оптом.

Откуда было знать Таньке, что на самом деле происходит в двадцатилетних сердцах, если она и о своем-то имела смутное представление…

Однако вывод для себя она сделала весьма категоричный: в отношениях между мужчинами и женщинами нет никаких законов.

Если быть честной, то работа все-таки увлекала ее, и называть свою деятельность в клинике неким отвлекающим средством, вроде горчичника, она не собиралась. Прежде записи врачей в истории болезни пациентов звучали для нее почти абстрактно, но теперь, проделав все необходимые процедуры, уколы, раздачу вечерних лекарств, она с интересом вглядывалась в результаты анализов крови, изучала кривые электрокардиограмм, рассматривала рентгеновские снимки; пока еще неумеючи, но постепенно постигая новое, Танька училась видеть за всем этим живых людей. Именно этому всегда учила старая русская терапевтическая школа. Но одно дело — учить, другое — научиться, вобрать все это в себя, мыслить и жить по этим правилам, то есть стать настоящим врачом, как мама и папа.

Почему-то когда актер рассказывает о театре, о кино, о своей работе, то всегда звучит фраза: это моя жизнь. А много ли врачей так говорят? Пожалуй, нет. Скажут: это моя работа. «Может, и правильно, — думала Танька, — разве можно жить только болезнями, несчастьями других людей? Все-таки театр — это игра, а играть можно всю жизнь, уставать, злиться, когда приедается роль или не получается, но ждать взлета, который приходит и все разом перекрывает.

А что же врач? Он не может себе позволить взлеты и падения, пожалуй, это — служение».

Такие или подобные мысли приходили изредка в голову ночной сестре, но не так часто, чтобы отвлекать ее от работы, а главное, от занятий. Танька сразу же решила, что вместо того, чтобы кемарить в свободные ночные часы, если они выпадали, где-то в сестринской комнатке, лучше заниматься и выкроить время для нормального сна дома.

Волей-неволей получалось так, что своим больным, то есть тем, которых она курировала в качестве студентки по учебной программе, Танька уделяла на дежурстве больше времени. Естественно, не в ущерб другим, но с большим интересом и беседовала, и выполняла совсем необязательные для ее скромной должности функции: то принесет что-нибудь вкусненькое, то притащит книгу или журнал, то выполнит еще какое-нибудь поручение. Вообще, работать в мужском отделении было интересно, потому что мужчины, в отличие от женщин, не обрастали всякими хозяйственными приспособлениями — поразительно, как это умели в два-три дня сделать женщины! — и были аскетичнее, собраннее. Тем интереснее было разговорить их, «раскрыть», как это определила для себя Танька. И довольно скоро она стала желанным гостем в каждой палате.

Однажды поздней ночью, сидя за своим столиком, Таня зубрила при свете настольной лампы органическую химию, выписывала длинный ряд формул, ненавидя их всем скопом и каждый элемент в отдельности. Из соседней палаты вышел пожилой человек, страшно худой, какой-то по-старчески согбенный, хотя ему явно было не более шестидесяти лет. Таня знала, что диагноз в истории болезни у него стоит — хуже не придумаешь. Он подошел попросить снотворного — не спалось — и увидел Танькины записи.

— Что, органическая химия? — Он заглянул в тетрадку.

— Да уж, — вздохнула Таня, — ненавижу. Никак не запомню эти длиннющие формулы.

— Господи, Танюша, зачем вам их запоминать, их надо просто видеть — и все.

— Как это — видеть? — удивилась Татьяна.

— Знаете, я ведь химик-органик, доцент кафедры, поэтому, поверьте мне, если вы научитесь их видеть — все значительно упростится. Вот вы говорите себе, к примеру, «дерево» — и закрываете глаза. Что вы увидите — дерево или кустик?

— Конечно, дерево! — Таня не поняла, шутка это или действительно какой-то мнемонический ^[4] прием.