Принц теней - Рэйчел Кейн Страница 23

Хотел бы я сказать, что чувствовал ужас, или сожаление, или грусть, – но нет. Я ничего этого не чувствовал. Я чувствовал только… холод. В этом мире, холодном и бездушном, где нужно было выживать, отнять жизнь у противника означало не более чем возможность выжить. Я мог броситься в бой в порыве гнева, но я никогда не испытывал гнева во время драки. Только осторожность.

Итак, я дождался, пока жизнь окончательно покинула обмякшее тело моего противника, лежащее на булыжной мостовой, пнул меч, выданный ему Капулетти, так что тот улетел в сторону, и повернулся ко второму мерзавцу, который пытался достать своим мечом Бальтазара. Мы с Бальтазаром были опытными бойцами и хорошо понимали друг друга: он знал, когда нужно увернуться и отступить, и он сделал все как надо, а я бросился вперед, меч зазвенел, встретившись с лезвием меча моего нового противника, и этот звон был похож на сатанинский колокольный звон. Я сделал резкий выпад и заставил врага потерять равновесие – он споткнулся о выступающий булыжник, покачнулся и ударился плечом о каменную стену позади себя. Я прижал его к стене, лицом к лицу, и заглянул ему в глаза. Он казался смертельно напуганным.

Так и должно было быть.

– Твои приятели мертвы, – сказал я по-прежнему любезным, спокойным тоном. – Ты хочешь остаться в живых?

Он торопливо закивал. От него воняло чесноком и по́том, который градом катился по его побледневшему от страха лицу, и внезапно я ощутил жалость к нему. Он был еще молод – немногим старше меня и чуть моложе Бальтазара. Возможно, он мечтал о жизни, полной приключений и золота, а может быть – просто зарабатывал на хлеб для своей бедной матери-вдовы… Я не мог знать его мотивов и забот, но почему-то почувствовал какое-то странное родство с ним в этот миг.

– Сними с себя грязные цвета Капулетти, – велел я ему. – Оставь их тем, кому они принадлежат по крови. Прямо сейчас – делай, что тебе говорят.

Я отступил назад. Он глотнул воздуха, не сводя глаз с кровавых следов на моем мече, и бросил свой меч рядом с мечом своего мертвого товарища. Затем трясущимися пальцами сорвал с рукава знаки отличия Капулетти, пришитые на живую нитку – вероятно, им же самим, и швырнул их на мостовую.

Я опустил меч и кинжал.

– Небольшой совет, – добавил я. – Тебе лучше покинуть Верону до того, как Тибальт узнает о случившемся, а иначе ты умрешь еще быстрее, чем твои дружки.

Я сунул руку в кошель, вынул золотой флорин и сунул ему в руку.

– И скажи остальным наемникам Капулетти, – вмешался Бальтазар, – что им лучше не встречаться больше с моим хозяином, если они не хотят, чтобы их постигла та же участь.

Я знал, что слуга при этом не выпускал из рук дубинки и ножа.

Оставшийся в живых везунчик бросился прочь со всех ног, сжимая в руке золото Монтекки, а я проверил тела, чтобы удостовериться, что они действительно и безоговорочно мертвы. Бальтазар осторожно снял с тел кошельки, но даже не стал прикасаться к четкам.

– Нам нужно убираться отсюда побыстрее, – сказал он, поднимаясь с колен и встревоженно оглядываясь по сторонам. – Тела убитых прямо на пороге церкви…

– Я этого не хотел, – возразил я.

– Хотите объяснять это герцогу, синьор?

Как всегда, мой слуга был прав, и я поспешил в сторону, противоположную той, куда скрылся бедняга наемник Капулетти. Через несколько поворотов Бальтазар остановил меня, вынул кусок льняной материи и, цокая неодобрительно языком, отер пятна крови с моего камзола и рук. Я заодно почистил свое оружие, разложив его вокруг себя, словно торговец.

Теперь, когда драка была позади, я больше не мог отгораживаться от того, что произошло. У меня перед глазами стояло лицо человека, которого я убил, со всеми подробностями, от жесткой щетины до здорового глаза цвета корицы. Руки у меня начали трястись, и я почувствовал озноб – но сыну Монтекки не подобало проявлять подобную слабость.

– Мне нужно исповедаться, – проговорил я, не глядя на Бальтазара.

Слуга казался невозмутимым. А я задумался, что чувствовал он, когда своей дубинкой крушил череп человеку.

– Было бы опасно возвращаться назад, синьор.

– Тогда мы пойдем вон туда, в собор, – заявил я. – Сейчас же.

Утреннюю мессу я пропустил, а для вечерней было слишком рано, так что у меня как раз был шанс застать монсеньора Джиакомо в его исповедальне. Но выяснилось, что этим утром, видимо, в воздухе носилось что-то, что заставляло людей грешить. По крайней мере, десять человек стремились облегчить свои души раньше меня: четверо из них были молодые женщины в сопровождении своих некрасивых компаньонок.

Лицо одной из них было закутано густой вуалью, но ее платье, а также платье ее компаньонки невольно выдавали ее принадлежность к дому Капулетти. Это могла быть сама синьора, но вуаль была недостаточно роскошна для женщины ее положения. Джульетта была еще совсем юной девочкой, а эта девушка ростом была почти с синьору Капулетти. Значит, это Розалина.

Она стояла в ожидании исповеди, стараясь держаться как можно незаметнее, пряча под вуалью свое разбитое и украшенное синяками лицо. На руки она надела перчатки, – вероятно, чтобы прикрыть ссадины. Я видел, как она повернула голову в мою сторону, когда я вошел, несколько мгновений смотрела на меня, а затем снова обратила взгляд на статую Пресвятой Девы. Компаньонка оставила ее и пошла поставить свечки и помолиться св. Зинону, а Розалина, шурша юбками, опустилась на колени и молитвенно сложила руки на груди.

– Жди здесь, – шепнул я Бальтазару и пошел к алтарю, где преклонил колени, а затем направил свои стопы в сторону ниши, где ждала Мадонна, ее мраморное лицо было таким спокойным и умиротворенным. Она словно предлагала взять из ее открытых прекрасных рук мир и спокойствие, и я желал этого, страстно желал, потому что бесконечное напряжение и борьба отравляли мне жизнь, а еще потому, что при виде Розалины что-то словно оборвалось у меня в душе…

Я встал на колени в нескольких шагах от девушки и склонил голову в молитве.

В этом был какой-то особый смысл, какая-то особая правильность: быть рядом с ней, даже в этом священном, далеком от мира и света месте, даже зная, что между нами никогда и ничего не может быть.

– Что с вами? – прошептала Розалина так, чтобы только я слышал, и я еле заметно кивнул, с трудом удержавшись от изумленного возгласа. Она спрашивает меня? – У вас кровь на шее.

– Это не моя, – ответил я. У меня вдруг закружилась голова, мне стало жарко, а сердце застучало с удвоенной скоростью. – Я хотел спросить вас о том же, синьорина.

Она была так неподвижна, словно ее изваял из мрамора тот же самый скульптор, резцу которого принадлежала статуя Святой Девы.

– Монахиням не нужна красота. – Ее голос звучал очень спокойно, но у меня от этих слов болезненно сжалось сердце. – Но я вскоре поправлюсь, и со мной все будет хорошо. Вам нужно идти, пока вас не заметили.