Дочь партизана - Луи де Берньер Страница 23

В тех краях у всех албанцев по двенадцать братьев, и они открыто носят охотничьи ружья. В междоусобицах друг друга режут, чтут кровавую месть и всегда исполняют угрозы, а потому всю ночь я не спала, утром собрала манатки и первым автобусом рванула в Сараево, а оттуда – ближайшим рейсом в Белград. Перед отъездом схлестнулась с хозяевами. Что ж не помогли-то мне? – спрашиваю, а булочник отвечает: «Наше дело сторона», и тогда я поняла, что и для них я кусок христианского дерьма, хотя платила за жилье и вовсе даже не христианка. Вы мне омерзительны, сказала я и свалила. С тех пор ненавижу этот народ – коли тебя считают дерьмом, иначе никак. В этой дыре я провела два месяца, и если больше никогда там не окажусь, я, ей-богу, умру счастливой.

Дома я повидала госпожицу Радич и Ташу, несколько раз съездила в город к матери. Я ждала паспорт и разрешение на выезд – отец подписал бумаги, думал, что я собираюсь в Италию. Бывало, с Алексом мечтали, что уедем в Дубровник или Триест, наймемся на корабль богача и повидаем свет. Молодежь так часто делала. Все равно не отступлюсь, думала я. Ведь я же сука бешеная, как сказал албанец.

Однажды утром отец ушел на работу, а я вылезла из постели и попыталась написать ему большое письмо про то, что затеваю, но все не могла себя выразить. На листке сплошь зачеркивания, слова и чувства путались, все время хотелось плакать, и я бросила это дело. Пошла наверх, сунула пальцы в пулевые дырки, как в детстве, посмотрела на кровать, где мы с Ташей ночи напролет хихикали, на своих плюшевых мишек, выглянула в сад, где старая кляча ела из торбы, и сказала себе: все нормально, через год вернешься.

Я поехала к отцу в Белград и узнала, как трудно попасть в контору госбезопасности. Еле пробилась через полицейского на входе, а потом дежурный не хотел звонить отцу. Наконец я вошла в отцовский кабинет и обалдела, какой он тесный и маленький. Я-то всегда считала папу большой шишкой. Горы бумаг, давно не крашенные стены, из-за скособоченного ящика шкаф не закрывается. На стене, как водится, портрет Тито, но плакат выцвел, уголки загнулись, края облохматились. Еще большая черно-белая фотография красивой девушки-партизанки, внизу надпись крупными уверенными буквами: «С огромной любовью навеки, Славица».

Отец показал на мой чемодан: «Не думал, что нынче уезжаешь». Я сама не думала, ответила я. «Может, останешься? – спросил он. – Ты знаешь, что на динары почти ничего не купишь? Ты же в Италию, верно?»

Было противно врать, и я призналась, что попробую добраться до Англии. «Ох, я всегда мечтал побывать в Англии, – сказал отец. – Уинстон Черчилль. Биг-Бен. Белые скалы. „Спитфайры“ и „Харрикейны“. Может, подождешь до моего отпуска? Вместе бы поехали. Взяли бы Ташу. Все равно твоих денег не хватит, чтоб добраться в Англию. Моих-то еле достанет, а я работаю как вол». Папа, мне просто надо уехать, сказала я, и он ответил: «Езжай хоть на край света, но разбитое сердце странствует вместе с тобой».

Я только хочу отдохнуть, сказала я, потом кивнула на фотографию и спросила, кто эта Славица.

«Она погибла, – ответил отец. – Мы хотели пожениться». Я посмотрела на улыбавшуюся красавицу: «Может, с ней ты был бы счастлив». «Тогда не было бы тебя и Фридриха», – сказал отец.

Черт, своим существованием я обязана смерти смазливой партизанки, сгинувшей на войне, подумала я. Потом пришла мысль, что на свете миллионы таких, как я, чьи родители удовольствовались второсортным спутником жизни.

«Они с Ташей очень похожи, – сказал папа. – Тот же характер. Смотрю на Ташу, и мне так странно».

«Что с ней случилось?» – «Попала к усташам. Ты же знаешь, какие они были. Ее всю изломали, точно куклу, а труп повесили на заборе. Сотворили с ней что только можно». – «Ты любил маму?» – «Любовь бывает разная».

На фото Славица была хороша. Тонкая шея, стрельчатые брови. Грустные глаза. Волосы собраны в конский хвост. Я прям слышала ее голос.

Отец повел меня в банк, дал немного денег, потом проводил на автостанцию и купил мне билет.

«Наверное, пропустишь важное событие», – сказал он. – «Какое?» – «Старик умирает».

Я охнула. Тито всегда казался бессмертным.

«Да, – сказал папа. – И тогда все пойдет к чертям. Все, за что боролись. Через меня проходит много информации. Стервятники слетаются. Учуяли свой шанс. Когда Старик уйдет, наша страна и десяти лет не протянет. Если повезет, меня уже не будет. Не хочу видеть, как говнюки все изгадят. Ты знаешь, Старик децентрализовал власть. Кто-кто, а уж он-то должен был соображать».

«Чепуха, папа, все будет хорошо, – сказала я. Пора было прощаться. Я его поцеловала. – Пап, ты прости меня, пожалуйста».

«И ты меня».

Мы оба понимали, о чем речь. Я жалела не себя, но о том, что сделала с ним.