Первая любовь - Вероник Олми Страница 23

Мне здесь понравилось. Не осталось места для ностальгии, не осталось моих следов. И если память беспорядочна и непредсказуема, то Экс был чист и упорядочен, в нем больше ничего не могло случиться. И меня вдруг обрадовало, что Дарио уже пятьдесят. Что он прожил немалый кусок жизни, что позади нас уже никогда не будет одних и тех же мест. Нас одарили возможностью любить друг друга в простодушном невинном городе, после нас он сгорел, мы храним его внутри, под кожей. Как тайный знак.

Я не часто приезжала навестить Кристину в Венель, где она жила в пансионате для слабоумных. Ее поместили туда после того, как я ушла из дома. Кристине тогда было двадцать три, и без меня крест, которым Кристина была для мамы, стал тяжелее того, что Христос нес на Голгофу. Она уже не могла больше говорить "мои дочки", моя нормальность не заслоняла больше слабоумия Кристины, и, как только я уехала, все, чего она не хотела видеть, стало для нее очевидным. И оказалось, что просто приглядывать за Кристиной недостаточно. Ее нужно любить. Иногда это легко, а иногда требует терпения, а маме его не хватало. В последние месяцы моего пребывания дома я все чаще слышала, как отец напоминал про "окно" и уже не дожидался, пока они останутся одни с мамой в спальне, чтобы о нем напомнить. Он произносил это слово как будто со стыдом, но вместе с тем с нескрываемой радостью хозяина, получившего власть над рабыней, я бы сказала, он просто пел. "Окно" пригождалось всегда. Оно неизменно внушало маме страх. Ей становилось стыдно. Она превращалась в двадцатилетнюю. Что тогда произошло? Она хотела покончить с собой после рождения Кристины? Задумала убить ребенка? Как бы там ни было, у отца не осталось другого рычага власти, кроме шантажа. Она не отдала ему свою любовь. У их союза, скрепленного обещанием умирающему, не было начала, не было "истории". Они не могли рассказать своим детям, как они встретились, как мать поначалу кокетничала с другим — да, да, так оно и было! И ее предстояло завоевать, а деда — ваш дед был крепким орешком — уломать, к нему ездили на поклон, старались от всего сердца. Мои родители и сорок лет спустя видели друг в друге, как в зеркале, собственное поражение, непоправимое фиаско, и только смерть могла задуть коптящую, смердящую свечу.

Несколько месяцев спустя после моего отъезда у Кристины началась нервная депрессия, которую мои родители сначала сочли упрямством, потом стали говорить: "Погрустит и перестанет", а потом уже не могли помочь себе никакими отговорками. Кристина каждый день плакала, совсем не спала, и ее рвало от любой еды, какую бы мама ни приготовила. Мама пришла в ужас: дочь предала ее, вместо будущей опоры в старости рядом бушевала стихия, неутолимое страдание, которое никак нельзя было перепоручить Господу. Когда я увиделась со своей сестренкой, она забыла все, чему научилась за долгие годы наших занятий, забыла песни, отвыкла от самых простых проявлений радости и даже гнева. Внутри нее поселился маленький злой зверек, который каждый день отгрызал по кусочку от ее души и тела. Она уменьшилась, похудела, и, когда мама начала глушить ее лекарствами, я отвезла ее в этот дом. Понемногу Кристина пришла в себя, перестала быть потерянным существом, вбирающим каждый день и каждый час одиночество моих родителей, перестала быть их противопожарным заграждением, к ней вернулись широкая улыбка, громкий голос и приветливость, Кристина в самом деле научилась писать. Чтобы писать мне. Я гордилась ею. Она писала "Мимиль" огромными буквами и "я тебя люблю" гораздо мельче, потому что "я тебя люблю" большими буквами годится только для "праздника мам", а не для тех, кто любит друг друга, как мы с тобой, объясняла она.

Уже свернув на каменистый проселок, который вел к "Голубым бабочкам", я почувствовала, что встреча с Кристиной для меня будет гораздо болезненней, чем встреча с Дарио. Оказавшись снова на юге, окунувшись в розовый свет утра, в беспощадный свет дня, я словно трогала воздух, которым дышала в детстве и юности.

Я почувствовала волнение, когда увидела старый дом без возраста и соразмерности, как его обитатели. Я не виделась с Кристиной вот уже много лет. Для своей жизни я выбрала не лучший темп. Я ее заполняла встречами, которые были совсем не так нужны, как час, проведенный с нею. Я избегала ее.

Не расставшись с детством, Кристина напоминала мне все, что я старалась забыть, она приносила с собой годы, прожитые у нас в доме, юность, спеленатую скукой и запретами, попытки спастись мечтами и мелкими обманами, короткие побеги и подспудное ожидание, сокровенную надежду, что однажды все изменится. Окажется, что отец и мать любят друг друга и мы с Кристиной — следствие их прекрасной взаимной любви. Если бы только их взгляд теплел, обратившись на нас. Если бы они нас хотели. Странно, что "хотеть" относится и к ребенку, и к возлюбленному, в нашей жизни не хотели ни друг друга, ни детей. Мы не преступали границ долга. У Кристины не осталось от прожитого оскомины. Ее лишняя хромосома ловила минуты, схватывала счастливые моменты, выделяла их среди других. Думаю, потому, что ей труднее, чем нам, давалась быстрая ходьба, она не сразу могла сообразить, заметить. Все ее затрудняло, принуждая к медлительности, и она разглядывала обочины дороги, мимо которых мы равнодушно шествовали.

Я не предупредила Кристину, что приеду. Она плохо переносила ожидание, возбуждение переходило в тоску, а иногда и в агрессию. Я приехала утром, но не слишком рано, завтрак уже кончился, но в коридорах еще пахло какао, как часто пахнет в подобных заведениях. Пластмассовые хлебницы на тележках, губки в оббитых тазиках, скрип отодвигаемых стульев по холодным плиткам пола, всегда слегка пахнущим хлоркой. Но до меня уже доносились звуки их жизни: оклики воспитателей, обрывок мелодии, звонок телефона, к которому никто не подходил.

Мне показалось, что сегодня приют особенно оживлен. У каждого, казалось, имелась какая-то определенная цель, каждый стремился осуществить что-то очень важное. Кристину я нашла в мастерской рукоделия. Она вырезала гирлянду из красного кретона большими ножницами с закругленными концами и очень старалась, даже высунула немного язык, а я, увидев ее сутулую спину, тяжелую грудь, коротко остриженные седые волосы, толстые очки, вдруг поняла, что моя большая сестричка состарилась. Она больше не пела Майка Бранта с прыгалками вместо микрофона. Не раскачивалась, громко смеясь. Она была очень серьезной и старательно работала, тело у нее сделалось бесформенным, утратив талию, на руках выступили пигментные пятна, на коротких ногах она носила поддерживающие чулки. Я ясно увидела, что ей пятьдесят три и ей трудно вырезать гирлянду. Девушка рядом с ней передала ей тюбик с клеем и что-то сказала, но что — я не могла расслышать, и Кристина положила ножницы. Она подняла голову, и ее смех раскатился по всей комнате, широкая улыбка расплылась по плоскому лицу, и старости как не бывало. Но смех резко оборвался. Кристина снова взяла ножницы, вновь сосредоточилась, а я попросила воспитательницу сказать сестре, что я здесь.

Она повернулась ко мне… Удивленная. Ошеломленная. Как будто вынырнула из воды. Она стояла и поглаживала бедра, как часто делают хозяйки, прежде чем поздороваться за руку, они делают это механически, стараясь преодолеть волнение. Кристина не трогалась с места. Она смотрела на меня и водила руками по крутым бокам. Я подошла и крепко обняла ее, прижалась к ней и стояла так вечность. От Кристины пахло Кристиной. Чуть горьковато, как от мандаринной корки, и еще немного потом и шерстяным платьем. Вдохнув привычный запах, я успокоилась. Она была массивной и хрупкой одновременно. Она заплакала, плакала и повторяла: "Мы не плачем, Мимиль, мы не плачем, так ведь?" И я кивала, уткнувшись лицом ей в шею, и не могла понять, кто дрожит сильнее — она или я.