Поклонники Сильвии - Элизабет Гаскелл Страница 23

О завещании она подумывала уже много месяцев: ей было что оставить, помимо домашней мебели. Кое-какие деньги, что хранились у ее кузенов Джона и Джеремаи Фостеров: именно они предложили ей сделать то, чем она сейчас занималась. Она попросила Уильяма Кулсона изложить на бумаге ее пожелания, и он согласился, хотя не без страха и трепета, понимая, что посягает на привилегию законников: насколько ему было известно, его могли преследовать судебным порядком за то, что он составляет завещание, не имея на то лицензии, подобно тем, кто торгует вином и крепким алкоголем, не получив официального разрешения на такую деятельность. Он посоветовал Элис прибегнуть к услугам юриста, но та ответила:

– Это будет стоить мне пять фунтов стерлингов, а ты и сам прекрасно справишься, если станешь аккуратно записывать мои слова.

И вот в прошлую субботу, по ее желанию, Кулсон купил качественную веленевую бумагу с черной окантовкой. Теперь он сидел, ожидая, когда она начнет диктовать, и, сам пребывая в серьезных раздумьях, почти неосознанно вывел в верхней части листа витиеватое изображение орла с распростертыми крыльями, которое научился рисовать в школе.

– Ты что это там делаешь? – вдруг спохватилась Элис.

Он молча показал ей свое творение.

– Это пустое, – заявила она. – С таким рисунком завещание, чего доброго, сочтут недействительным. Люди подумают, что я не в своем уме, если увидят в верхней части растопыренные крылья с финтифлюшками. Пиши: «Это нарисовал я, Уильям Кулсон, а не Элис Роуз, пребывающая в здравом уме».

– Не думаю, что это необходимо, – заметил Уильям, но изложил слово в слово все, что она сказала.

– Записал, что я нахожусь в здравом уме и ясном сознании? Тогда нарисуй символ триединства и пиши: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа».

– Разве правильно так начинать завещание? – испуганно спросил Кулсон.

– Мой отец, и отец моего отца, и мой муж – все так начинали свои завещания, и я не намерена изменять семейной традиции, потому что они были благочестивые люди, хоть муж мой и слыл человеком епископальных убеждений.

– Сделано, – доложил Уильям.

– Дату поставил? – спросила Элис.

– Нет.

– Тогда пиши: третьего дня девятого месяца. Ну что, готов?

Кулсон кивнул.

– Я, Элис Роуз, оставляю свою мебель (то есть свою кровать и комод, потому как твоя кровать и твои вещи принадлежат тебе), а также скамью, кастрюли, кухонный шкаф, стол, чайник и всю остальную обстановку в доме моей законной и единственной дочери, Эстер Роуз. По-моему, благоразумно оставить ей все это, как ты считаешь, Уильям?

– Совершенно с вами согласен, – ответствовал тот, не переставая писать.

– А ты получишь скалку и доску для раскатки теста, потому как ты обожаешь пудинги и пироги. Эта утварь послужит твоей жене после того, как меня не станет, и надеюсь, она будет достаточно долго варить лапшу, ибо это и есть мой секрет, а тебе трудно угодить.

– Я не думал о женитьбе, – сказал Уильям.

– Женишься, никуда не денешься, – бросила Элис. – Ты любишь горячую пищу, домашний уют, а мало кто, кроме жены, будет заботиться о тебе так, чтобы ты был доволен.

– Я знаю, кто мог бы угодить мне, – вздохнул Уильям, – только вот я ей не угоден.

Элис пристально посмотрела на него поверх очков, которые она надела, чтобы лучше думалось о том, как ей распорядиться своим имуществом.

– Про Эстер нашу думаешь, – без обиняков заявила она.

Уильям чуть вздрогнул, но поднял голову и встретил ее взгляд.

– Эстер я совсем не нравлюсь, – подавленно произнес он.

– А ты потерпи немного, мой мальчик, – ласково промолвила Элис. – Молодые женщины порой сами не знают, чего хотят. Твой с ней союз был бы мне по сердцу, а Господь до сего времени был добр ко мне, и, думаю, Он позволит этому случиться. Но ты сам не очень показывай, что сохнешь по ней. Порой мне кажется, что ее утомляют твои взгляды и вздохи. Будь мужчиной, веди себя так, будто у тебя много других забот и недосуг страдать по ней, и она станет больше тебя уважать. А теперь очини перо и продолжим. Я завещаю… ты написал в начале «завещаю»?

– Нет, – отвечал Уильям, снова подняв голову. – Вы не говорили писать «завещаю»!

– Тогда завещание не будет иметь законной силы, и мою мебель отвезут в Лондон и передадут в суд, и Эстер ничего не достанется.

– Я могу переписать, – сказал Уильям.

– Да, перепиши начисто и подчеркни, чтоб было ясно: это именно мои слова. Сделал? Теперь продолжим. Я завещаю свой сборник проповедей в переплете из отменной телячьей кожи, что лежит на третьей полке в угловом шкафу справа от очага, Филиппу Хепберну. Полагаю, он любит читать проповеди, равно как ты любишь проваренную лапшу из воздушного теста, а мне бы хотелось каждому из вас оставить что-то на память о себе. Написал? Так, теперь что касается моих кузенов Джона и Джеремаи. Добра у них много, но они оценят то, что я оставлю им, если только мне удастся вспомнить, что они хотели бы получить. Слышишь?! Не Эстер ли наша пришла? Убери скорей! Не хочу, чтобы она расстроилась, узнав, чем я тут занимаюсь. Вернемся к завещанию в следующий первый день ^[38]; несколько дней отдохновения уйдет на то, чтобы составить его, за это время я, глядишь, придумаю, что завещать кузенам Джону и Джеремае.

Эстер, как и было сказано, пару минут постояла на крыльце, прежде чем отворить дверь. Переступив порог, она не увидела признаков необычной деятельности – чтобы кто-то что-то писал; только Уилл Кулсон, покрасневший до ушей, выглядел удрученным и источал запах размятого листика герани.

Энергичным шагом, с притворной живостью в лице, которую она придала своим чертам, специально задержавшись на крыльце, Эстер прошла в комнату. Однако оживленность вместе с румянцем на щеках быстро исчезла, и острый глаз матери мгновенно подметил печать тягостной заботы на ее бледном лике.

– Горшок я оставила на очаге; чай уж, наверно, невкусный стал, я ведь с час назад его заварила. Бедняжка, как же ты утомилась, тебе непременно нужно взбодриться чашкой хорошего чая. Тяжело было сидеть с Бетси Дарли, да? Как она переносит свое горе?

– Переживает до боли в сердце, – ответила Эстер, снимая шляпу и аккуратно складывая свой плащ, чтобы убрать их в большой дубовый сундук (или «ящик», как его называли), где она хранила эту свою верхнюю одежду от воскресенья до воскресенья.

Только она открыла сундук, из него выплыл душистый аромат сухих розовых лепестков и лаванды. Уильям подскочил к ней, чтобы придержать тяжелую крышку. Она подняла голову и, взглянув на него с безмятежностью во взоре, поблагодарила за помощь. Потом взяла низкий табурет и села у очага, спиной к окну.

Очаг поражал такой же безупречной белизной, как и крыльцо; все черные части решетки были тщательно отполированы; все медные детали, например ручка духовки, были начищены до блеска. Мать Эстер принесла черный керамический чайничек, в котором упревал чай, и поставила его на стол, где уже стояли четыре чашки с блюдцами, большая тарелка хлеба и сливочное масло. Они сели за стол и, склонив головы, пару минут помолчали.