Питерская принцесса - Елена Колина Страница 22

Маше разрешалось даже забежать к спящему Деду в кабинет, даже сидеть на коленях у Сергея Ивановича, когда он принимал аспирантов. Что может быть позволено больше этого, Дед и Бабушка и представить не могли. В кабинете были книжные полки до потолка, у Дедова письменного стола под углом друг к другу стояли два старых кресла для... гостями приходящих нельзя было назвать, посетителями тоже... над правым креслом угрожающе прямо над головой сидящего кренилась полка, на которой стояли золоченые тома энциклопедического словаря, почему-то с шестьдесят восьмого по восемьдесят второй.

Сидящий в левом кресле всегда смотрел только на Деда с Машей на коленях, а в правом – опасливо поглядывал на полку на всякий случай. Маша всегда успокаивала: мол, не бойтесь, не упадет, здесь столько народу до вас сидело, и все живы остались. Дед довольно хмурился, покашливал. У аспирантов в глазах сияло обожание. На лицах кандидатов наук читалось страстное желание с Дедовой помощью стать докторами. Самим докторам наук тоже многое бывало нужно – отзыв на книгу, поддержка на ученом совете и так далее... Если у дяди Володи Любинского или дяди Алеши Васильева возникали проблемы, например назначенную встречу перенести, то сначала через шкаф Машу вызывали в родительскую квартиру, а затем, уже с поручением, опять через шкаф, она отправлялась обратно к Деду. Так и курсировала, преисполненная сознанием собственной важности. Почтительная зависимость окружала Деда, а вместе с ним и Машу, дедушкину внучку.

«Какая чудная у вас внучка!», «Удивительный ребенок», «Очарование!»... Каждый произносил что-нибудь милое. Взирая на мир с острых Дедовых колен, Маша чувствовала себя такой же важной персоной, как Дед. А возможно, и еще важнее, ведь она была самой главной Дедовой ценностью. И вне дома, во дворе или на даче, играя с девочками, она ощущала значительность Деда для человечества и себя как полноправного представителя Деда в мире.

– Ну, Принцесса, ты у нас теперь кинозвезда! – басил Володя Любинский, танком передвигаясь по узкому ему в плечах и в животе коридорчику. За ним, перебирая сухими ножками, семенила Аллочка Васильева. Алеша Васильев не так давно умер от инфаркта. Год и два месяца назад плакал навзрыд Володя Любинский, плакал Юрий Сергеевич, с удивленными слезами смотрели на могилу Алеши, «своего» мальчика, Берта Семеновна и Сергей Иванович.

Алеша Васильев был единственным из «мальчиков», включая и его собственного сына, кем Сергей Иванович всегда был полностью доволен. После защиты кандидатской Алеша преподавал. Руководителем его докторской был профессор, тоже бывший ученик Сергея Ивановича, в своей научной карьере Алеша полностью зависел от Сергея Ивановича. Издали совместно два учебника, Сергей Иванович собирался пробить ему профессорское звание и заведование кафедрой. Так что Алеша «остался в семье».

Володя Любинский ушел из науки в производство, и, хотя Любинскому тоже необходимо было научное покровительство Сергея Ивановича, все же чистые производственники – это не ученые, второй сорт.

С сыном Сергею Ивановичу было еще более мучительно. В части научной карьеры сын вроде бы оправдал его ожидания. Кандидатскую защитил так легко, будто получил школьный аттестат. Затем увлекся модным математическим моделированием, и очень легко и быстро. Затем, не мучительно, как полагалось и как было у Алеши Васильева, а неположенно быстро защитил и докторскую, стал доктором уже не химических, а математических наук. Сергей Иванович даже обвинял сына в том, что тот пользуется его именем. Не впрямую, конечно, но имя Сергея Ивановича Раевского в научном мире безусловно сыграло свою роль. Внутренний разлад отца с сыном никого не касался, а вот что Юрий Раевский – сын самого Сергея Ивановича Раевского, знали все, кому положено было знать.

Сергей Иванович в общем-то понимал, почему его раздражает, что сыну так легко далась научная карьера. Членкор Раевский был чистым химиком, и сам род его научной деятельности требовал дотошной проверки гипотез, кропотливого эксперимента и трудоемких внедрений, а сын стал математиком, а у математиков-физиков, объяснял он отцу, пара формул – и ты кандидат, еще пара формул – и ты уже доктор. К тридцати – тридцати пяти годам ты или уже доктор, или уже нет.

Отцу казалось, что сын не живет наукой, а кокетничает с ней. И действительно, различие между ними было подобно тому, что существует между человеком фанатично верующим и тем, кто светски заходит в храм по праздникам, раскланивается со знакомыми и идет дальше по своим делам. К тому же Деду все не давали звание действительного члена Академии наук, а он мечтал об академической шапочке. Но что-то там, в высших научных кругах, не складывалось или складывалось не так, и легкая, ненатужная научная деятельность сына не радовала, а, напротив, затрагивала какие-то детские обидчивые струнки в душе отца. Так что Сергею Ивановичу по-настоящему остался верен только Васильев. Теперь Дед чувствовал себя одиноким и скорбел из-за Алешиной смерти не меньше его друзей.

Ни Юрий Сергеевич, ни Аня Аллочку не любили. При жизни Алеши с ее присутствием скорее мирились. Но после Алешиной смерти ничто на свете не помешало бы Юрию Сергеевичу не только принимать его вдову в своем доме как почетного гостя, но и совершенно искренне считать Аллочку своим личным любимейшим другом, таким же близким, каким был ему Алеша Васильев.

За матерью плыла тоненькая длинноногая Наташа, вслед за ней по коридору распределилась команда Любинских. Зина Любинская шла с таким воинственно-сосредоточенным лицом, словно размышляла, что же будет сейчас готовить на ужин. «Тетя, какая у тебя важная попа», – уважительно сказал ей как-то незнакомый малыш на улице. А наверху Зина была тоненькая, плавная. За ней – мальчики, Боба и Гарик. Боба на третьем курсе института (когда они говорили просто «институт», то всегда имелся в виду Институт, тот, где работал членкор Раевский и учились они сами). Гарик пока нигде не учится, думает. Благо от армии освобожден.

Такому большому и сильному, настоящему мужику, каков Володя Любинский, и полагалось иметь двоих сыновей. Невысокий полноватый Боба, такой уютный и пухлый, что хотелось ткнуть его в живот, торопился, легонько подскакивал, как воздушный шар. Гарик, словно отделив себя от общесемейного волнения, с брюзгливо-независимым видом нехотя двигался за братом, на ходу подергивая плечами.

Володя Любинский, огромный, под метр девяносто, сразу заполнил собой весь полукруг семиметровой кухни-гостиной. Чуть не все окно заслонил. И куда ни глянь – всюду его живот, так Володи казалось много. Старший Любинский был так хорош своим мощным разворотом плеч и крепкими длинными ногами, что даже сильно выступающий живот как-то скрадывался и казался законной принадлежностью замечательно интересного мужчины. Почти лысый, но и лысый как-то особенно красиво, Володя, с его горбатым массивным носом, выдающимся вперед почти квадратным подбородком и глубоко посаженными темными глазами, излучал упрямую силу и безусловную мужественность. Юрий Сергеевич называл Володю «еврейским богатырем» и «последней надеждой нации». И действительно, на фоне городского пейзажа, населяемого легкими и узкоплечими питерскими еврейскими интеллигентами известного типа «в очках и шляпе», огромный Володя Любинский смотрелся брутальным красавцем и «настоящим мужиком», подчеркнуто жестким и суровым. Володя всегда был немного зол и слегка грозен, легко впадал в ярость. Зине часто приходилось за мужа извиняться. «Мы на лицо ужасные, добрые внутри», – привычно оправдывалась она.