Странные женщины - Елена Белкина Страница 22

Короче, заканчивается урок, и тут она говорит: если кто-то хочет отметки исправить, то могу на каникулы рефераты дать. Я, говорит, считаю, что надо этим вот. И называет. Меня в том числе.

Ну, у нас народ серьезный, уже вовсю насчет институтов думает, половина уже с репетиторами занимается. Поэтому подошли темы взять. Она каждому дала, я последний оказался. Причем вроде даже не нарочно, а как-то так будто само собой. Короче, мы вдвоем оказались. Она учительским спокойным голосом диктует мне тему, а потом таким же учительским спокойным голосом говорит: ну, с кем будешь под елочкой скакать? Наверно, компания уже собралась?

Я говорю: никакой компании.

Она говорит: а как же?

Я говорю: еще не решил. То есть на автомате говорю.

И тут она выдает: а хочешь со мной Новый год встретить?

И тут я вижу, что не такая уж она спокойная. Я вижу, что у нее пальцы дрожат. И глазами она на меня не смотрит. То есть что получается, что она меня вовсе и не презирает? И за что на меня вообще свалилось все это — и Вика, и Маша, и она? Я знаю, бывают люди там обаятельные и все такое. Красавцы и так далее. В них все влюбляются. Но чтобы в меня все перевлюблялись, я представить этого не мог. Хотя вроде всегда об этом мечтал и даже в общем-то вроде добивался.

На самом деле это я потом подумал, а тогда не помню, о чем думал. Гляжу только, как у нее пальцы дрожат, и говорю: вы что, так шутите?

Она говорит: нет, не шучу. Тебе это будет трудно? Ты с кем-то уже договорился?

Я говорю: ни с кем. Просто я действительно думаю, что вы шутите.

Она говорит: какие уж тут шутки. В одиннадцать вечера завтра я тебя жду, хорошо?

Я говорю: хорошо.

И весь этот день и весь вечер я соображал, как мне поступить. Я задавал вопросы себе.

Вопрос такой, например: с кем бы тебе было спокойней всего и ты бы получил удовольствие?

Ответ: с Викой.

Ладно, другой вопрос: с кем ты больше всего хочешь быть?

Ответ однозначный: с Машей.

Вопрос третий, сложный: а с кем тебе было бы полезнее всего быть — для будущего опыта, для твоего развития и вообще?

Ответ: конечно, с Лерой.

В конце концов, победить одноклассницу, даже если она «Мисс губерния», это еще не победа, а вот победить в шестнадцать лет тридцатилетнюю женщину!..

И я вдруг понял, что не могу себе простить, что опозорился, что разревелся, когда был с Лерой, что мне просто необходимо это переиграть, нельзя оставлять это поражение поражением.

Плохо только, что придется врать.

Что ж, учись.

Как будто я не умею.

Кстати, тридцатого вечером был новогодний бал. Но я еще раньше знал, что не пойду на него. Я терпеть не могу шумных компаний. Общественной музыки не терплю. Я вообще люблю музыку в наушниках слушать. Короче, я знал, что не пойду, хотя меня пытались в самодеятельности задействовать. Ненавижу я эту самодеятельность.

Тридцать первого было всего три урока. Зачем они вообще их оставили, отпустили бы еще тридцатого. Но я бы тогда не сумел сделать то, что хотел. То есть сказать.

Я подошел к Вике на перемене, когда Маши не было в классе, и сказал, что у меня дома полный караул. Отчим пьет как сивый мерин, мать и с ним боится остаться, и уйти боится, как бы он чего не натворил. То есть безвыходная ситуация. Мне придется быть дома.

Вика страшно расстроилась. Говорит: неужели ничего нельзя сделать?

Я говорю: увы. Он теперь еще дня три-четыре будет пить. Зато потом полгода сухой. Такая у него традиция.

Между прочим, я это не с потолка выдумал. Бывший хахаль моей любимой мамы Илья Сергеевич именно так пьет. Она Петровичу недавно рассказывала, а я слегка подслушал. Они вообще теперь много беседуют. Задушевно. Тишина и любовь в доме. Я даже Петровича зауважал. Терпением победил мою маму. Другой бы мужик давно бы сбежал или там сцены ревности… А он терпел и ждал. И дождался своего счастья.

Короче, вру про Петровича и утешаю, говорю, что на православное Рождество, то есть в ночь на седьмое, они собрались в гости, вот тогда мы отыграемся.

Вику это не очень утешило. Я ее понимаю. Когда настроишься, то страшно жаль. Она сразу вся с лица сникла.

А с Машей я общался опять с помощью переписки. Пишу ей: «Маша, все рухнуло. Я вынужден быть дома».

Она долго читала. Будто это не записка, а целый роман. Потом пишет: «Что ж. Бывает».

И все.

Вот она, гордость! Даже не спрашивает, в чем дело!

Но гордость оказалась не бесконечной.

Вдруг пишет: «Это не отговорка?»

Я пишу: «С какой стати?»

Она пишет: «Ты мог подумать, что я шучу над тобой. Так вот. Я не шучу. Все очень серьезно».

И последнее слово подчеркнула.

Ну, господа, я тут, само собой, чуть не упал. Ведь это что, вы подумайте? Это ведь объяснение в любви!

И мне очень захотелось послать эту Леру куда подальше.

Но тут я подумал такую мысль: если Маша и в самом деле, это самое, ну, вроде как любит, то она никуда не денется. Ну, обидится на некоторое время. Я по себе сужу. Если бы она меня обидела, я бы некоторое время сердился бы, а потом все равно никуда не делся бы! Короче, Маша никуда не денется. А вот с Лерой наверняка последний шанс. Уж я-то чувствую.

Короче, у самого руку судорогой сводит, но пишу: «У меня серьезные семейные обстоятельства».

Понадеялся, что она не будет спрашивать какие. Тумана напустил, в общем.

Но она хоть и взрослая с виду, а совсем девчонка еще. И любопытство побороть не сумела. Пишет: «Какие? Это секрет?»

Ну, думаю, врать, так уж врать. Но вру, чтобы не сбиться, то же самое, что Вике. Пишу: «Если хочешь — пожалуйста. Отчим в запое, я не могу мать оставить с ним, уйти она тоже не может. Нужны еще подробности?»

Она пишет: «Извини».

И так при этом сбоку на меня посмотрела, что у меня прямо сердце кровью облилось. Не то чтобы с жалостью, а как-то… Не объяснишь.

В общем…

В общем, позавчера, тридцать первого декабря сами знаете какого года, в одиннадцать часов вечера, школьник Саша, Мистер Саша, пришел к своей учительнице Валерии Петровне, и была у них чудная ночь. Конец связи.