Клуб грязных девчонок - Алиса Валдес-Родригес Страница 22

Я уверена, Селвин не произвела бы на моих подруг хорошего впечатления. Она нескладная, носит клетчатую фланелевую рубашку и мужские, слишком свободные рабочие брюки. Волосы коротко острижены – это могло бы понравиться Ребекке. А вот серьги у нее в одном ухе, зато целых пять простых серебряных колечек. Это не понравится никому. Увидят и тут же выскочат в ближайшую дверь. Они такие. Не способны подставить свои инстинкты и оценить глаза Селвин. Темно-карие, с огоньком. Озаренные юмором, озаренные жизнью. Она не произведет хорошего впечатления. Только не на них. А на меня произвела. Да! Она – почти Лорен.

Я стала приходить сюда, намереваясь когда-нибудь прочитать одно из своих стихотворений. Но для этого пришлось бы выйти из тени, всплыть на поверхность и предстать обнаженной пред всем Бостоном, вырвать сердце, чтобы миллионы людей смотрели на него и впивались зубами. Нет. Люди знают, кто я такая. Знают меня. Думают, что знают. Они едят яйца, пьют кофе, глядят в свои телевизоры и видят мое раскрашенное косметикой лицо. Отправляют детей на автобусные остановки, шелестят газетами и слушают, как я с бойкой улыбкой читаю последние новости. Мне посылают поздравления к Рождеству и тысячи писем с непрошеными советами. Предлагают отрастить волосы, остричь их короче, похудеть, располнеть, говорить яснее, не скрывать акцента, сменить фамилию, гордиться своим испанским именем. Велят убраться обратно в Африку, обзывают сотней отвратительных прозвищ. Просят выйти замуж и выражают желание привести на студию матерей, чтобы познакомить со мной. Посылают почтовые открытки, на которых тщательно вырисованные люди висят в тщательно изображенных петлях. Спрашивают, кто, по моему мнению, выиграет Суперкубок [69]. Просят передать привет своим ненаглядным. Они считают, что знают меня.

Но меня не знает никто. Ни один человек. Даже Сел-вин. Она старается понять меня. Читает о Колумбии, изучает ее историю, покупает компакт-диски с vallenato и пытается научиться танцевать. Она начала подписываться на профессиональные журналы – такие, как «Америкен джорнализм ревю», чтобы в воскресный вечеру нас было больше тем для разговоров. Но во мне есть нечто особое: я впитываю ритм детства, сад ароматов, я бы хотела украсить дома в этом городе яркими смелыми тонами, ощутить теплые цветочные запахи летних улиц. Все это кажется ей экзотикой и непостижимо для нее. Я родом из жаркого и влажного прибрежного городка Барранквилл. И хотя то место было жестоким к моей матери, которая, несмотря на цвет кожи и пол, все-таки стала врачом, и таким же жестоким к ее худой, долговязой дочери, теперь я думаю, что мир должен быть именно таким. Влажным. Зеленым. Наполненным музыкой и ароматами. Я нигде не чувствую себя дома, кроме Колумбии, хотя там много уродств и болезней. Я безумно люблю ее.

Селвин, толстушка-коротышка, американка, дочь либеральных родителей. Они любили Селвин, хотя уже в детском саду проявилось ее пристрастие к женщинам. Я росла длинной и худощавой, но моя мать не обсуждала это. И хотя меня больше тянуло к девочкам, чем к мальчикам, я только в колледже узнала, что это свойство натуры обозначается специальным словом. Лесбиянка. Нелепым и навязчивым, не имеющим ничего общего с тем, что чувствует женщина.

В Колумбии для этого нет названия. У нас есть название для мужчины, который любит мужчин, – «женщина». Мужчин не считают геями, если они «не со дна», откуда пришла я и где каждый мужчина хоть раз попробовал соединиться с себе подобным. В Колумбии женщин не считают сексуальными. Сексуальные женщины в Колумбии считаются плохими. В общепринятом понимании. Все сознают, что даже те, кого называют шлюхами, зарабатывают деньги, а не получают удовольствие. Женщины в Колумбии матери и стряпухи. Они либо девственницы, либо развратницы, а между крайностями нет ничего – абсолютно ничего. Вот почему моя мать никогда не хотела, чтобы я возвращалась обратно. Сама осталась в Колумбии, а мне говорила, чтобы я жила там, где мой пол и цвет кожи не будет внушать ненависть. В Америке, полагала она, меня по крайней мере будут считать человеческим существом. И вот теперь, в Бостоне, я женщина и знаменитость. Моя мать гордится мной и просит посылать ей видеопленки всех передач новостей. Каждое воскресенье мы беседуем по телефону, и я летаю к ней при первой возможности. Мать не подозревает о моем влечении к женщинам, и я хочу, чтобы все так и осталось. И поэтому, слушая Селвин, прячусь в глубине зала. И еще потому, что не знаю, как отреагируют продюсеры национальной сети новостей, которые обхаживали меня месяцами. Мне нужна эта работа. Ведущая национальных новостей. И посему я остаюсь в полутени и sombras [70]и не объявляю открыто, что имя мне – лесбиянка! Это убило бы мою мать, возможно, погубило бы мою карьеру и лишило меня моих sucias – уже десять лет моего якоря в этом городе.

Больше всех было бы жаль Сару – громкоголосую подружку из Майами, которая смешит меня сильнее, чем другие. Я не считаю Сару привлекательной. Никогда не смотрела на нее с этой точки зрения и не буду впредь. Но не могу рассказать ей о себе. Судя по всему, Саре не нравятся нетрадиционалы: она пару раз упоминала об этом открыто и сотни раз шутила по поводу таких, как я. Вы удивитесь: почему я держу ее в подругах, раз она не любит мне подобных? Я отвечу – у нас с ней много общего: долгая дружба – мы вместе пили кофе, чай и вместе мечтали, у нас одинаковое чувство юмора, наши семьи похожи, ее сыновья мне словно дети. Не думаю, что стоит противопоставлять наши предрассудки. И не хочу ненавидеть подругу за узость взглядов – лучше спрячусь от ненависти Сары и стану наслаждаться ее смехом. Я не могу себя раскрыть. Иначе лишусь Сары. И, может статься, работы.

Впервые я полюбила Шелли Мейерс. Я жила тем, что смотрела на нее. Но не призналась. Не смогла, даже не представляла, как это сделать. Мне всегда нравился определенный тип женщин. Второй стала Лорен Фернандес. Обе красивые, с беспорядочно торчащими в разные стороны жгутиками темных волос и большими сердитыми глазами. И у той и у другой крепкие бедра и ноги, решительная, уверенная походка. Селвин похожа на них. Я иногда воображаю, что она – Лорен. Селвин не знает об этом и не должна узнать. Это сломает ее. Ведь Селвин такая хрупкая. Кажется на вид грубоватой, однако, это не так. Она эмоционально хрупкая, как бывает только у творческих личностей. Я называю ее стеклянной бумагой, которая сломается от сильного дуновения ветра. А она называет меня морской водорослью. Эти имена мы шепчем во тьме, когда никто другой не слышит их. Стеклянная бумага и водоросль.

Цветы водоросли надо мной, подо мной и во мне. Не ожидаю, но ощущаю вкус водоросли на языке, когда во мне взрывается свет / Свет стеклянной бумаги, которая переливается тысячами «да».

Селвин читает дальше, но неожиданно умолкает. Публика хлопает, свистит, несколько поклонниц срываются с мест и выскакивают на сцену, стараясь коснуться ее руки. Я не ревную. Это ее ученицы. Я знаю Селвин – она не изменяет. Это от нее я впервые услышала шутку: «Что приводит лесбиянку на второе свидание? Окольная дорога». Мы вместе почти год и прячемся, как подростки: долго кружим, пока не попадем в ее дом в Нидхэме. Селвин звонит мне по сотовому и ждет, когда я скажу, что соседи напротив закрыли ставни. Только тогда она выскакивает из-за угла, чтобы проскользнуть в мое аккуратное белое парадное на Бикон-Хилл. Я думала о Селвин, когда покупала плед, думаю только о ней, заходя в бакалейную лавку за картофельным салатом, который сама никогда не ем, и когда поливаю цветы, ведь это она убедила меня поставить их на подоконник для душевного равновесия и ради кислорода. Селвин, и только Сел-вин стоит в центре любого моего решения – девушка с крепкими ногами и узкими ладонями.