Девушка с пробегом - Джина Шэй Страница 22

И все-таки ведьма.

Чем дальше, тем сильнее Давиду казалось, что Соболевская — именно какое-то бесовское создание.

Ведьма, суккуб, вампирша — короче говоря, кто угодно, обладающий магическим флером.

А как еще это объяснить?

Опять шел говорить про работу, а сделал все что угодно, но не это.

Потрахался.

Еще раз потрахался.

Познакомился с мамой Нади.

Познакомился с посудомойкой Нади.

Познакомился с дочкой Нади.

Осталось познакомиться, наверное, только с мужем Нади. И убить его к чертовой матери.

Зачем Давид начал врать про друга-натурщика? Зачем ему понадобился этот час инкогнито? Что он ему дал?

Ну…

Хотя бы понимание — Надя совершенно не понимает, кто оказался её спонтанным любовником. И для неё это было такое же наваждение, как и для Давида. Настолько безумное, что она даже забывает спросить его имя. А то, что он — сын её покровительницы и сам по себе выгодный вариант покровителя и любовника, значения никакого не имеет.

Может, это было напускное, конечно, но нет, Давиду почему-то так не кажется.

И все-таки. Да, для Нади это такое же наваждение, но в отличии от того же Давида — она ему поддается как-то плохо.

Если Давид, как ни крути — уйти не сможет, Надя же пытается его спровадить, это Огудалов ощущает совершенно точно. И это неожиданно бесит, потому что, получается, для секса он годен, а для всего остального нет? И с каких пор его это вообще волнует?

И какое твое дело, Огудалов, у тебя для “всего остального” — вообще-то Моника. Была. Еще позавчера.

Но девочка из Нью-Йорка в голове не помещается совершенно.

Пока рядом она — это чертово проклятие с нежнейшими губами, в голове не помещается вообще ничего.

И все-таки чем оно объясняется — вот это вот наваждение? Недотраха у Давида сроду не водилось.

Но почему в этом чертовом торговом центре он не может отвести глаз от неё — от девушки в плотном бежевом вязаном платье, которое больше походит на длинный просторный свитер, перехваченный широким ремнем на узкой талии?

Почему она кажется такой невероятно сексуальной, что даже вон та девушка в дерзком мини — это повод только недовольно скривиться, подумать о вульгарности наряда и неуместности его в прохладном начале марта.

А Надя…

Надя смотрит его паспорт, а Давид ощущает себя лжецом, который играет краплеными картами…

Ведь в паспорте — его развод с Ольгой Разумовской. А Моники… Моники нет в паспорте.

Надя сама по себе какая-то нереальная. И кажется, что внешнее влечение — только внешний слой, кожура, под которой кроется что-то глубокое.

И Давиду страшно хочется докопаться до этого, настолько, что он никак не может оторваться от Нади.

А работа…

Работа, работа, перейди на Федота.

Не особенно беспокоит даже мысль о том, что Давид вообще-то сегодня целый рабочий день продолбал, и это вообще-то нехорошо, были же какие-то встречи. Ну, Ольга вроде должна была разобраться со встречами и перекомпоновать график. Но над дизайн-макетами нужно будет поколдовать хотя бы одну лишнюю ночь.

Не сегодня.

Сегодня Давид дуреет как кот от кошачьей мяты. Сегодня он пьет свою медовую богиню и чувствует себя каким-то неуверенным в себе подростком

И все-то у Нади классное, даже дочь — этакая миниатюрная Соболевская, что внешне, что внутренне. Стержень самоуверенности в Алисе ощущается довольно четко. Она, разумеется, любит, когда ею восхищаются. Как и всякий подросток. Давид и себя помнил в её годы.

Но при этом сложно уронить её самооценку, девочка знает, чего она стоит. Обаятельная дочка сногсшибательной мамы.

И мозгом-то Давид понимает, что, наверное, стоило бы подумать, ведь чужой ребенок — это дополнительная ответсвенность, но как же доставляет, что Надя вот так просто взяла и познакомила их двоих.

Феерическая лажа вышла с этим гримом.

Он — просто нашарил в кармане пальто кочующие туда-сюда из бардачка и обратно наручники, а про грим совсем забыл.

Он-то думал наколоть свою дерзкую богиню, напугать, и сначала вообще отвезти на объект, а после очередного её “малыша”, после того, как ощутил себя идиотом снова — как вчера вечером у галереи — понял, что к черту тот объект…

Домой. Срочно домой. Можно не домой, далеко, но кажется, одна его квартира как раз не критично далеко.

И как же бесят, до озверения, все эти её “малыш”, “мой мальчик” и “я все вчера сказала”.

Хочется разорвать её на части, только потому что она не воспринимает его всерьез.

Нет, дело не в том, что она постоянно смеется, боже, как же Давиду сложно взять себя в руки и перестать кайфовать от этого их непрерывного обмена шуточками.

А глаза от неё вот такой, смеющейся, ехидно сверкающей глазами, отвести не получается, как ты ни старайся, Давид Леонидович.

И едет Давид, и дуреет Давид…

Сосредоточиться на дороге сложно, получается, только придерживая в голове мысль, что угробить богиню из-за собственной озабоченности — как-то совершенно не комильфо.

Но что это, в конце концов, такое?

Вот сейчас, почему он вообще рассказывает Наде о своих друзьях, о Светкиной свадьбе, которая совершенно внезапная и нежданная.

Ведь было же правило: девочкам для траха про жизнь не рассказывать.

А он рассказывает. И слушает, как Надя удивляется его связям…

Может, он пьяный? Нет, серьезно, Давид ни за что бы не сказал, что он сейчас воспринимает реальность трезво. Примерно такой же уровень одурения в крови у него кипел после того, как он перебирал в студенческие годы.

Но не пил же, не пил.

Может, в кофе что было?

Может, провалы в памяти начались?

Невозможно же поверить в то, что он, взрослый, уже повидавший в сексе все, что можно, и все, что нельзя, дяденька, просто ни с того, ни с сего потерял голову, мозги, рассудок — и вообще все, что помогает нормально жить. Вот так ни с чего, с первого взгляда, кажется — с первого вздоха в её сторону.

И вот — дэпээсники в ярко-желтых жилетках на обочине дороги.

Если это не знак судьбы, то что это вообще?

Давид резко вдавливает педаль тормоза в пол, съезжая из полосы движения. Надя замолкает на половине фразы, глядя на Давида уливленными глазами.