Профессионально беременна - Ульяна Гринь Страница 22

— Все же хотелось узнать ваше отчество.

— Станиславовна. И не надо меня за ручку вести, Костя.

— Ева Станиславовна, у вас такие каблуки, что у меня сердце замирает, когда вы на них по лестнице спускаетесь, — признался парень. — А мне Данила Алексеевич велел вас доставить в лучшем виде.

— Да? Серьезно?

— Абсолютно серьезно, — подтвердил Костя. — Прошу.

Он распахнул передо мной дверцу Пука и помог забраться внутрь. Я села, покачав головой:

— Не надо меня опекать, я же не старуха и не смертельно больная!

— Тьфу-тьфу-тьфу, — испуганным тоном ответил Костя, садясь за руль. — Не надо о таком, слова материальны.

— Глупости, — отрезала я. — Поехали.

Дорога заняла у нас совсем немного времени, и через все те же пятнадцать минут мы проделали уже отрепетированные телодвижения в обратном порядке. Меня высадили из машины и проводили до крыльца. Костя даже в дверь сам позвонил. Дверь открыл Данила, и я шагнула к нему, поцеловала, бросила:

— Ну привет, если ты не слишком занят.

— Я не занят, — пробормотал он, обнимая меня и прижимая к себе так крепко, как только мог. — Пошли, сядем и поговорим.

— Сядем, — согласилась я, чувствуя, как тело реагирует на объятья неконтролируемым ознобом. — Поговорим. Это хорошо, что тебя выпустили. Если выпустили — значит, ты невиновен!

— Ничего это не значит, кроме того, что мой адвокат внес залог, — усмехнулся Данила, увлекая меня к дивану в гостиной. — Потому что на меня надели… Во!

Он поддернул штанину на левой ноге, и я увидела закрепленный на щиколотке браслет, похожий на часы без циферблата. Ничего себе!

— Поздравляю, — фыркнула, чтобы не начать жалеть Беркута. — Значит, ты привязан к дому и не можешь выйти?

— Да. Я даже звонить могу не всем. Для звонка тебе пришлось получить специальное разрешение.

— А ничего что я свидетель? Меня с тобой на пару не упекут в тюрьму за то, что я пришла?

— Не упекут.

Мы сели. На столике уже был сервирован чай с какими-то сладостями, но я постаралась сесть подальше от подноса. Не хватало еще, чтобы меня вырвало прямо на дорогой персидский ковер!

— Так значит тебя обвиняют в убийстве? — начала я светскую беседу.

— Да, золотце.

Данила так и не выпустил меня, прижимая к себе, и я с наслаждением устроилась рядом, положила голову на его плечо, старательно не дыша. Мало ли — вдруг меня затошнит от запаха одеколона? А Беркут заметил, спросил подозрительно:

— Что с тобой? Тебе нехорошо?

— Нет, все в порядке, — ответила, уткнувшись носом в его плечо. — И что теперь?

— Следствие еще идет, — уклончиво сказал он, запуская пальцы в мои волосы и перебирая их. — Я соскучился, Ева.

— Я тоже, — соврала, а потом задумалась. А соврала ли? Я настолько привыкла, что мне никто не нужен, настолько уверилась, что мужчины мне искренне параллельны, а интересуюсь я только их деньгами… И вот шевельнулось какое-то странное чувство… Как будто ну их эти деньги! Как будто обними меня, Данила, и не отпускай больше никогда!

Нет, надо хорошенько разобраться в причинах этих непоняток. Потому что докачусь… забуду обо всем!

— Поднимемся наверх? — предложил он мурлычущим голосом.

— Я думала, что мы поговорим, — пробормотала, понимая, что согласна.

— А мы и поговорим… Но потом.

— Потом так потом… — я потянулась к нему и получила долгий поцелуй, во время которого меня подняли с дивана, подняли на руки и понесли к лестнице, не отрываясь от губ.

«Потом» случилось примерно часа через три.

За распахнутым окном щебетали птички, легкий ветерок игриво шевелил прозрачные гардины, а мы с Беркутом лежали в постели в обнимку и говорили.

— Отец был заколот в спину кухонным ножом. На нем нашли наши с Тамарой отпечатки, но это нормально. Она все время пользуется этим ножом, а я как раз до обеда грушу чистил и бросил его на столе…

— Убийца мог быть в перчатках, — я ласкала его гладкую кожу на груди, выписывая буквы алфавита. — Да вообще, скорее всего, он был в перчатках! Если не лох.

— Думаю, совсем не лох…

Данила поймал мои пальцы, поцеловал:

— Щекотно! Выбрал день, когда все были дома, когда отец решил переписать завещание… Умно, ведь теперь все мы под подозрением.

— Кроме меня!

— Ты тоже могла бы быть под подозрением, ведь по старому завещанию, которое стало последним, я наследую шестьдесят процентов всего.

— Мы только день как знакомы были, Данила! Откуда мне было знать такие подробности?

Я приподнялась на локте, глянула на него:

— Ты что, меня подозреваешь?

— Вот еще! — рассмеялся он. — Ты всю ночь была у меня перед глазами.

— А ты у меня. Мы делаем друг другу алиби, а вдруг мы сговорились?

— А мы сговорились?

— Да вроде нет, не помню такого, — фыркнула я.

— Вот и я не помню. А чего не помню, того не было.

— Отличная политика, — засмеялась и я, укладываясь обратно на подушку. — А кто наследует остальные сорок процентов?

— Остальные сорок процентов отходят нашим дорогим девочкам, — лениво протянул Данила. — Сестрам и Томе.

— Тома ваша родственница?

— Почти. С тех пор, как Элькина маман сбежала за границу, Тома единоличная хозяйка в доме.

— Как это — Элькина? У вас разные матери? — удивилась я. Данила повернулся ко мне, обняв рукой талию, и ответил:

— А чего ты удивляешься? У нас у всех разные матери!

— А где они все? Ой, извини, если это неприятная тема, давай забудем.

— Нормальная тема. Значит, Элькина сбежала с иностранцем, Катюшкина попала в ДТП и погибла, а Дашкина — ты будешь смеяться — ушла в монастырь и приняла постриг.

Он фыркнул, как будто это была удачная шутка, но я только головой покачала:

— Вот уж действительно смешно. А твоя мама? Что с ней случилось?

— А моя мама давно развелась с отцом и живет в деревне.

Вот тут я удивилась. Представила себе толстую тетку лет пятидесяти, пропалывающую огород в позе раком, и даже зажмурилась несколько раз, чтобы прогнать видение. И переспросила:

— В деревне?

— Ну, в поселке. Дачном.

Данила пригляделся ко мне и захохотал:

— Признавайся, ты подумала, что моя мама носит растянутые треники и ватник и разводит свиней?

Я деликатно промолчала. Не говорить же, что именно это я и подумала. А Данила небрежно добавил: