Сценарий собственных ошибок - Олег Рой Страница 21

Но одно дело – семейные разногласия, и совсем другое – страшная тайна. Что-то загадочное, жуткое, а еще лучше – мистическое… Конечно, ее папа не похож на человека, хранящего какой-нибудь страшный секрет, но это ничего не значит. Вот Стаськин папа тоже не был похож, но почему-то ведь покончил с собой!

В мысли о роковой тайне, которая тянет свои призрачные руки из прошлого в настоящее, присутствовала смутная притягательность, от которой Алина так просто отрешиться не могла. По дороге домой, глядя через тонированные стекла, по которым сбегали водяные струйки, на проносящуюся мимо Рублевку, девочка развивала в уме сюжет, подходивший скорее для романа, а не для стихов, которые она писала. Алине нравилось думать, что она проклята. Что в ее жизни есть что-то странное и труднообъяснимое, какая-то черная метка, наложенная еще до рождения. Иначе откуда ее печаль? Откуда тяга к страшным романам и темной поэзии? Почему она так трудно сходится с людьми?

«Грехи отцов падут на их детей», – Алина не могла сказать, откуда эта цитата, но она звучала так возвышенно, так значительно… Девочка вертела ее, как драгоценный камень, пока дождь не прекратился и небо не прояснилось. А когда она вышла из машины, в глаза ударило солнце, невольно заставив улыбнуться. И улыбка изгнала черные призраки. Алина, присев на корточки возле грядок с распускающимися нарциссами, у которых в желтых чашечках сердцевины стояла дождевая вода, принялась чесать брюшко фокстерьерихе, которая, подковыляв к хозяйке, довольно плюхнулась на спину и растопырила коротенькие толстенькие лапы.

– Ах ты, Чучка! – приговаривала Алина. – Чученька! Любимое Чучело мое!

Чучка блаженствовала, жмуря глазки, обведенные по краям старческой красноватой каймой.

* * *

Михаил Викторович Парамонов – для большинства знакомых просто Миша – производил впечатление человека раскованного и общительного. Этот элемент был неотъемлемой частью его профессии. Однако те, кто помнил его в молодости, знали, что раскованность, общительность и связанное с этим обаяние не были даны ему от природы, а явились результатом долгой и сложной самодрессировки. От природы, скорее, он был замкнутым, застенчивым, сложно сходящимся с людьми… Немногие друзья, понимавшие его по-настоящему, полагали, что в душе именно таким он и остался. Иначе как объяснить странности его личной жизни?

Журналистов считают людьми, которые имеют множество сексуальных связей. Возможно, что у Миши так и было – по крайней мере, он свои взаимоотношения с женщинами не афишировал… Однако не подлежало сомнению, что он за свои почти сорок лет ни разу не состоял в законном браке. Игорь, для которого начиная с семнадцати лет сношаться было естественно, как дышать, недоумевал по этому поводу. Может, у Мишки с потенцией плоховато? А может, у него – как бы это поудобней выразиться – иные склонности? Сейчас ведь об этом повсюду пишут и говорят, что это, мол, врожденный вариант нормы… Правда, представить Михаила Парамонова «голубым» было еще труднее.

Можно было как-то объяснить эту ситуацию, если бы Миша перебивался с хлеба на воду или не имел пристойных жилищных условий. Однако уровень жизни Михаила Парамонова был не сравним с уровнем какого-нибудь начинающего внештатного корреспондента. Даже сопоставлять смешно! Пусть он не достиг материальных высот, на которые вскарабкались удачливые бизнесмены Игорь и Андрей, зато получил полный комплект благ, свидетельствующий о том, что человек в своей профессии состоялся. Дача – сорок километров от Москвы. Серебристая «Тойота», собственная трехкомнатная квартира в центре Москвы, пятнадцатый этаж, откуда Михаил Парамонов любил созерцать окрестные крыши, обдумывая очередную статью и задумчиво давя окурок в чугунной пепельнице… Впрочем, так бывало до того, как Миша увлекся оздоровлением. Теперь он просто стоял, опершись на перила (застеклить балкон он ни за что не соглашался, заботясь о кубометрах свежего воздуха, поступающего в квартиру), и любовался крышами окрестных домов, влажно блестевших после недавнего дождя. Свежий, пронизанный токами проснувшейся земли весенний воздух поступал в легкие.

«Как я мог раньше курить? – удивлялся Миша. – Как я мог потратить столько времени, денег, здоровья на эту пагубную страстишку? Почему-то воображал, что это помогает мне сосредоточиться, успокоиться… Разве может что-то успокаивать лучше, чем вот этот воздух, который проникает в легкие безо всяких преград, не вызывая кашля?»

Мара курила… Да нет, какое там, смолила, как заправский пират, по десять-двадцать сигарет в день. Вообще-то ее паспортное имя было «Мария», но попыткам называть себя Машей она сурово противилась. Кто – Маша? Она – Маша? Авангардная писательница, главный редактор модного литературного журнала, очень авторитетного в узких кругах…

«Может, еще Маней или Марусей поименуешь?» – язвила Мара каждый раз, когда Миша пытался навязать, по ее мнению, имя, так сходное со своим… У Мары были длинные, хотя и чересчур мускулистые ноги. В ее коротко стриженных волосах поблескивала преждевременная седина, которая так шла продолговатому волевому лицу, точно была продуктом парикмахерского искусства. С Марой было о чем поговорить. Она была нестандартно для женщины умна, разносторонне эрудирована и могла с ходу выдать что-то интересное практически на любую тему, от клонирования до кодекса Хаммурапи. Они с Мишей пробыли вместе около трех лет – это был так называемый гостевой брак, без формального бракосочетания. То она ночевала у него, то он у нее, то они разбегались по своим квартирам, чтобы творить в тишине и одиночестве… Мише казалось, что он привязался к Маре. Так почему же он испытал такое облегчение, когда она ушла? Перестала блистать своей эрудицией и дымить своими сигаретами?

Напоследок Мара высказала ему все, что хранила в себе на протяжении этих трех лет. Миша знал, что рассерженных женщин слушать не надо – он имел опыт расставания. А Маре даже в такие минуты не изменял литературный талант, заключающийся в умении подмечать жизненные мелочи и выражать их точными безжалостными словами. Поэтому расставание выдалось для Миши особенно тяжелым. Ругань Мары его не уязвляла. Уязвляли слова, в которых он с негодованием узнавал собственный портрет. Но в каком виде!

– Ты эгоист, жалкий, закоренелый эгоист, – лихорадочно твердила Мара, собирая в большую холщовую сумку цвета хаки всякие мелочи, которые отмечали ее присутствие в Мишиной квартире. – Ты панически боишься близости… Нет, не сексуальной близости, хотя с этим у тебя тоже не все благополучно, а человеческой. Тебе трудно принять, что, если мужчина и женщина живут вместе, они проникают друг в друга, прирастают насмерть. А значит, приходится жертвовать собой ради другого… Но ты – ты же не в состоянии пожертвовать ради меня самой маленькой привычкой!

– А ты? – мрачно спросил Миша, глядя, как исчезают в бездне холщовой сумки Марины дамские мелочи: подводка для глаз, деревянная расческа, початая пачка сигарет. – А ты чем ради меня пожертвовала? Такая же, как я, даже хуже. Сколько раз просил тебя не курить? Просил ведь! Но тебе твоя привычка дороже…

Мара вспыхнула возмущением, как спичка. Даже ее черные, с проблесками седины, волосы на миг показались огненно-красными.