Любовь к человеку-ветру - Светлана Лубенец Страница 21

Леночка делала Туське влажные обертывания, поила своими отварами и настойками, и девочка перестала капризничать и вполне спокойно заснула. В полутемной прихожей Павловский принялся целовать Леночке ручки, вроде как в знак особой благодарности. Осторожно продвигаясь вверх по одной из ручек, пропахшей какими-то, как ему показалось, дурманными травами, он вдруг сделал резкий выпад и прижал Леночку к себе. Она громко ойкнула, но ничего плохого, святая простота, еще не заподозрила.

– Отстань, Сашка! – рассмеялась она. – Все хорошо! Поправится ваша Туська!

Когда Леночка поняла, что Павловский вовсе не собирается размыкать кольцо своих рук, уже с испугом произнесла:

– Да ты что, Саша… да как же так можно…

А Саше уже сам черт был не брат. Женщины всегда впадали в состояние прострации от его жарких поцелуев, и он был уверен: Леночка точь-в-точь такая же баба, как и другие. Ну покочевряжется для порядка чуток, а потом сама снимет легонький халатик, в котором заявилась к ним в квартиру. Она наверняка специально этот халатик напялила, чтобы, значит, сподручнее раздеваться было. И он запечатал ей рот своим фирменным поцелуем, еще крепче сжал ее в объятиях правой рукой, а левой, уже ничуть не стесняясь, полез под халат, и не куда-нибудь, а прямо в трусики, и даже умудрился их сдернуть с положенного места. Как раз в этот момент почему-то вернулась Дина.

Она включила свет в коридоре и в полном изумлении уставилась на своего мужа в компании с полуобнаженной женой друга. Леночка была очень интеллигентной женщиной, а потому не могла позволить себе развизжаться: «Он сам ко мне полез!» Она суетливо натянула трусишки, дрожащими ручонками поправила халат и бесплотной бессловесной тенью выскользнула за дверь, которая так еще и оставалась открытой. Павловский был уверен, что Леночка ничего не расскажет Витьке, чтобы не расстраивать любимого муженька, а потому вопрос приходилось решать только с Диной. Честно говоря, его вполне устроило бы, если бы жена врезала ему по морде, забрала ребенка и исчезла бы из его жизни навсегда. А всяких Леночек на его долю еще хватит.

Дело сладилось самым наилучшим образом. Дина даже не стала портить мужу лицо. Она молча прошла в комнату дочки, легла спать рядом с ней, а утром, как об этом и мечтал Павловский, действительно собрала пожитки, свои и Туськины, с кем-то договорилась о машине и, не задав мужу ни одного вопроса, уехала то ли к мамаше на дачу, то ли еще куда. Это оставленного мужа, моментально впавшего в эйфорию по поводу освобождения от семейного бремени, совершенно не интересовало. Спустя некоторое время Дина забрала кое-какие вещицы и паспорт Павловского, а потом каким-то хитрым образом оформила развод безо всякого его участия. Разумеется, Александр не возражал. Не возражал и против того, что Дина отказалась от алиментов. Не хочет денег – не надо, целее будут. Нет, он, конечно, был привязан к Туське, но не до такой степени, чтобы бегать за ее мамашей и совать ей в зубы алименты.

Понимая, что Леночка никаким образом его не выдаст, поскольку он запросто может перевести стрелки на нее и сказать, что она к нему заявилась лечить Туську вообще без трусов, Павловский без тени смущения пришел к Задорожным. Витьке он очень доходчиво объяснил, что Дина влюбилась в какого-то неизвестного хмыря и его, законного мужа, бросила, прихватив с собой любимую дочку Наташку. Леночка при этом не смогла сдержать жалкого аха, но Витька, разумеется, не догадался, к чему этот ее «ах» относится. Решил, что жена жалеет брошенного Сашку. И брошенный Сашка продолжал ходить в гости к Задорожным и чуть ли не столоваться у них. И каждый раз, когда Витька отворачивался, он, проверяя дуру Леночку «на вшивость», неизменно щипал ее за тощий задок. И Леночка так же неизменно помалкивала.

Потом Павловскому предложили поехать на Север на заработки, и он, свободный от семьи, недолго думая, согласился. Когда вернулся в родной город с приличной суммой денег, прямо с вокзала направился к Витьке – самому верному дружбану, чтобы, значит, отметить возвращение. У Задорожных он застал разоренный дом. Леночку недавно похоронили. Нельзя сказать, что Павловский очень расстроился. Раз Леночки нет, значит, она уже никогда не расскажет о позорном инциденте в его с Диной квартире. И не потому позорном, что Динка застукала, а потому что ничего с Леночкой не получилось. Павловский любил доводить такие дела до логического конца, а тут получился полный облом: ни Леночки, ни Динки на ночь.

Уже в тот свой приезд он заметил, как хороша двенадцатилетняя Витькина дочка, Машенька. Нет, никаких преступных мыслей в его голову тогда не закралось. Он просто сказал себе, что из Машульки вырастет прелестная женщина. Прелестных женщин и без Маши Задорожной ему всегда хватало. После разрыва с Диной он сразу понял, что вряд ли женится еще раз. Ну… разве что в глубокой старости, чтобы, как говорится, было кому стакан воды подать. По прелестям семейной жизни Павловский не скучал. Он вообще оказался не домашним человеком. Ему неинтересно было обустраивать квартиру, покупать дорогую бытовую технику. Он считал себя человеком-птицей, человеком-ветром. Его дом был там, где он в данный момент оказывался. Если в гостинице, то сладко спал даже под звериный храп соседа по номеру. Если у любовницы, то чувствовал там себя совершенно вольготно и свободно. Это, правда, сбивало любовниц с толку. Им казалось: раз Саша так комфортно расположился в «гнезде», значит, покидать не собирается и будет помогать вить его дальше. Саша гнезда не вил, но никогда не жалел денег на женщину, которая ему нравилась. Конечно, строго до тех пор, пока нравилась. У некоторых ненадоедливых бабешек Александр Григорьевич, случалось, живал и по году, и больше. Чтобы можно было с ними приходить иногда к Витьке Задорожному, который так и остался единственным его настоящим другом, Павловский называл этих баб женами. Те млели, искренне надеялись, что таковыми непременно станут в самом скором времени, и ублажали его еще усердней. Витька же оказывал им почет и уважение, как настоящим супругам друга. Иногда Задорожный, правда, задавал Саше банальные вопросы: не надоело ли ему жениться-разводиться, не пора ли остепениться. Павловский отшучивался избитой фразой: «Как только – так сразу…»

Уходил Александр Григорьевич от своих любовниц с удовольствием. После Дины он не мог допустить, чтобы еще какая-нибудь баба позволила себе оставить его. Бросать должен был исключительно он. Ему нравилось говорить влюбленной в него идиотке, что все, мол, дорогая, любви кранты. Нет на этой земле ничего вечного. На слезы, причитания и уверения в смертельной любви ему было наплевать. Он молча, как Дина когда-то, собирал свои вещички и исчезал.

Павловский очень старался, чтобы дети от него не заводились. Думы о том, что где-то на белом свете живет его дочка Наташа… Натуся… Туська… были ему неприятны. Он не мог определить, скучает по ней или злится, что недоглядел и она у него некстати родилась. Поэтому без резинового изделия, которые теперь можно было купить в любой аптеке или прямо на кассе супермаркета, он ни в чью в постель не ложился. Когда некоторые претендентки на почетное звание его супруги начинали уверять, будто беременны, поскольку презерватив, видимо, оказался некачественным, Павловский предлагал им предъявить претензии производителям и, возможно, даже пожаловаться в общество защиты прав потребителей. Сам он, разумеется, участвовать в этой затее никогда не желал и сваливал от излишне предприимчивых мадамочек скорей, чем планировал.