Презумпция любви - Наташа Колесникова Страница 21

До сирены оставалось пять минут. К его станку подошел Диван, остановился рядом.

— Еще удар, еще — и… план выполнен! — прокомментировал он действия Малышева. — Молоток, кореш! Холодно, может, побегаем на спортплощадке? А то мне одному в лом…

— Не знаю… — сказал Малышев.

— Ты о своей телке размечтался? Извини-извини, девушке. Я ж тебе сказал — плюнь, на хрен. «Откинешься» — все твои будут, а эту припрягут крутые мэны, на то они и бабки шальные зашибали.

— Заткнись, Диван!

— Да чё — заткнись? Ты не первый и не последний. К Баде телка уже не приезжает, а попервах такая любовь была, на хрен! Я ж тебе, как другу — забудь, она уже не твоя, точняк.

Раз в неделю… сын колбасного короля…

Он резким движением схватил руку Дивана, сунул ладонь под пресс.

— Я тебе говорил, козел, чтоб не вякал мне про чернуху! — заорал Малышев. — А теперь, падла, я тебе сделаю фигурный вырез на лапе, понял? Ща нажму на педаль, и…

— Ой! Гражданин начальник, помоги, убивают! — завопил Диван.

— Малышев, освободи Иванова! — крикнул автоматчик, метнувшись к его прессу.

Весь цех встал на ноги, наблюдая за происходящим. Не каждый день такое представление случается.

— Ты понял, падла? — кричал Малышев. — Или не понял?

— Малышев, я буду стрелять! — заорал охранник. — Не двигаться!

В цех ворвались другие охранники, Малышев отпустил руку Дивана. Его тут же скрутили и вывели из цеха.

— Дурак, — сказал, оправдываясь, Диван. — Я же помочь ему хотел, чтобы потом не…

Презрительное молчание было ему ответом. Все тут верили во что-то хорошее, и все знали, что если их мечты сбудутся, — это чудо. А про дерьмо знали наверняка, ну так что же про это толковать, душу бередить понапрасну?

— Диван, ты мне ответишь за Малыша, — презрительно пробасил Бадя. — Мне лично, понял?

— Так я чего же? Я хотел помочь ему…

— Ну так и поможешь, козел!

Диван огляделся — никто из заключенных не сочувствовал ему. Понятно, что Малыш попадет в карцер и, значит… расправы не избежать. Подумал, что хоть бы сейчас это случилось — так легче было бы. А ждать расправы — это же такой ужас, особенно если знаешь, что она обязательно случится и на помощь надеяться не стоит.

Воронина сидела в своем кабинете, внимательно смотрела в светлые глаза адвоката Игнашкина.

— Уважаемая Любовь Георгиевна, вы отлично понимаете, что Мурада Корзаева не взяли с поличным. Все эти показания задержанных вашими сотрудниками мелких торговцев ничего, собственно, не стоят. Они дали показания там, где общественность, так сказать, их не видит, они откажутся от них при свете телекамер. Я не совсем понимаю вашу излишнюю принципиальность.

— А я вполне понимаю вас, Евгений Михайлович. За деньги можно отмазывать крупного наркоторговца, который отравляет своим зельем нашу Москву. У вас дети есть?

— Разумеется, Любовь Георгиевна. Но при чем тут господин Корзаев? Наркотики — это плохо, кто же спорит? Нужно с ними бороться, я лично — за. Но Корзаев… Хотите сделать из него козла отпущения? Выполнить план? Это нечестно, уважаемая Любовь Георгиевна.

Она смотрела на него так, как смотрят люди на дождевого червя, извивающегося на мокром асфальте. Он ведь прекрасно знал, кто такой Мурад, у него ведь были дети, и главное — понимал, с кем говорит! И нес такую ахинею!

— Евгений Михайлович, мы с вами всегда будем противниками, это неизбежно, но кое-какие правила игры между нами все же существуют, не так ли?

— Так, уважаемая Любовь Георгиевна. Поэтому и прошу вас не противиться освобождению под залог моего подзащитного.

— У меня есть неоспоримые доказательства, что Мурад — хозяин сети наркоторговли в Москве, и эти доказательства основываются отнюдь не на показаниях мелких торговцев! И вы тоже прекрасно понимаете, кто такой Мурад, Евгений Михайлович!

— Я не совсем понимаю вас, Любовь Георгиевна. — Он сделал ударение на слове «вас».

— Вы сказали, у вас дети есть? Когда они станут наркоманами — поймете!

— С вами трудно говорить, Любовь Георгиевна. Очень трудно, понимаете… Я лишь хочу добавить, что если Корзаева выпустят под залог, это не будет нарушением законодательства… Под крупный залог, тем более у него гипертония, человек страдает.

— Подобные решения выносит суд, — жестко ответила Воронина. — Вы подавали апелляцию на решение о взятии под стражу, результат известен.

— Я понимаю, уважаемая Любовь Георгиевна. Разумеется, вы правы, но ведь и мы знаем, как подобные вопросы решаются. Вы только не настаивайте на своем, когда мы обратимся в суд высшей инстанции. Я не прошу вас о чем-то…

— Только попробуйте!

— Ни в коем разе, упаси Бог! Все знают вашу принципиальность. Но даже прокурор в своей работе должен руководствоваться принципами гуманности.

О гуманности он говорит! Будь ее воля — вызвала бы охрану и отправила бы адвоката на принудительную экскурсию в наркодиспансер, пусть посмотрит на «ломку» больных, а потом и будет рассуждать! И ведь адвокат-то паршивенький, ни одного принципиального дела не выиграл, так, по мелочевке кое-чего добился, но постоянно мелькает на телеэкране, то в одной передаче, то в другой, в результате — вроде как известный в Москве человек, причастный к тому, высшему, свету.

Она знала, что он хочет и не может сказать. Мурад велел передать — даст, сколько нужно, только за то, чтобы выйти под залог. Миллион долларов — даст миллион, честно и без всяких обид. Игнашкин рассуждал о гуманности, но думал о своем гонораре и популярности у солидных клиентов. Однако не то что прямо, даже косвенно передать предложение Мурада не мог. Плохой адвокат, да не дурак все же, понимал, с кем разговаривает.

— Не будет никакой гуманности. Вы что-то еще хотели сказать мне? — издевательски поинтересовалась она. — Ваш подзащитный хотел чистосердечно раскаяться?

Игнашкин задумался, с минуту сосредоточенно потирал лысеющий лоб, но так и не решился сказать то, о чем просил Мурад. Оно, конечно, нет неподкупных людей, нужно только дать нужную сумму, но… Воронина — это не человек, а монстр!

— Ему не в чем каяться, — пробормотал он.

— Тогда — всего вам доброго, Евгений Михайлович, не смею больше задерживать.

— То есть я должен понимать это как…

— Да. И поберегите свое красноречие, не ровен час оно пригодится, чтобы защищать ваших детей-наркоманов.

— Вы очень жестокая женщина, Любовь Георгиевна! — с раздражением сказал Игнашкин.

— С кем поведешься, Евгений Михайлович.

Воронина откинулась на спинку кресла, глядя вслед уходящему адвокату. С ним все было ясно, и с его подзащитным — тоже. Московский наркобарон Корзаев будет сидеть в Бутырке, несмотря на любые заявления его врачей. А потом предстанет перед судом и получит свое. Освободить под залог — значит потерять его для следствия. Нередко, точнее, часто так и случалось у других прокуроров, подследственные исчезали, растворяясь на просторах Европы, несмотря на внушительные суммы залога. А прокуроры строили новые дачи в Подмосковье… С ней такие вещи не проходят!