Любовь с последнего взгляда - Ведрана Рудан Страница 21

Если я вообще думала! Я почувствовала, что незнакомый мужчина меня трахает, трахает плохо, я не кончила, меня испугало предположение, что это был максимум его возможностей, этого мне было недостаточно. Кроме того, меня беспокоило и чувство вины. Эх, старушка, ведь ты изменила мужу, трахаешься под грохот барабанов и звон литавр, а кончить не можешь?! Лучше тебе было остаться дома, на кой хрен тебе все это нужно?! Да, меня мучили именно такие мысли, если уж говорить правду и только правду. Вот она, правда, господа… Твой оргазм, сказал он, ведь ты не кончила, в следующий раз будет лучше… Нет, этого он мне не сказал, было бы просто страшно, если бы мужчины могли определять, когда мы кончаем, а когда играем роль женщины, которая кончает. К счастью, они не могут этого знать, потому что мы и когда не кончаем, все равно ревем, как раненый зверь, подражаем героиням фильмов, кусаем их руки, мотаем головой налево-направо, закусываем нижнюю губу, закрываем глаза, выгибаемся, а сами думаем: когда он кончит, пойду к парикмахерше сделать укладку. Нужно поехать куда-нибудь в тихое место, сказал он, где нет музыкантов с трубами, поехали на Остров в следующие выходные. Мы поехали.

За три недели до нашей поездки он ударил меня по ноге металлической трубой, карнизом, на который я должна была прикрепить чистые шторы, и чуть не сломал мне ногу. Во всяком случае, нога была в гипсе целых семь дней. Нет, нет, да нет же, это не оправдание. Я изменила ему не из-за этого, я изменила ему… Не хочу анализировать причины! Когда он повредил мне ногу, я поехала к маме. К маме? Да, к маме! К маме!! Дело было так. Я вошла в дверь. Что случилось, сказала она. Он сломал мне ногу. Но ты не можешь здесь остаться, она дрожала и теребила в руках тряпку, твой отец не переносит таких вещей, он может взбеситься, надо ему что-то сказать, что мы ему скажем, он вот-вот придет, сейчас без трех минут час. Суп дымился на столе, призрак старика витал в воздухе, сейчас и он сам появится в кухне. Ты явилась без предупреждения, зачем ты приехала, ты его провоцируешь, успокойся… Она смотрела на меня выцветшими серо-голубыми глазами и косилась на дверь. Я кое-как села, там, где когда-то стояла дровяная плита. Вошел он. Что ты здесь делаешь?! Где твой муж? Я не ответила. Что ей здесь надо, посмотрел он на старуху. Она сломала ногу, муж в командировке, пусть поживет у нас несколько дней. Она может остаться только до завтра, он обращался к тряпке, которую старуха держала в одной руке, вторая висела вдоль худого тела, она была в платье без рукавов. Мне здесь не нужны побитые шлюхи, сказал он! Старуха положила тряпку на раковину и осталась стоять спиной к нему и боком ко мне. Он смотрел ей в спину. Здесь не больница для хромых шлюх! Дом не твой, сказала я, я приехала к своей маме, сказала я, так и сказала «к маме», в ее дом, этот дом принадлежал моей бабушке, почему бы тебе самому не уйти, если тебе не нравятся гости? Он двинулся на меня, я крепко сжала костыли. Он вышел из дома. Прошу тебя, сказала старуха, не возникай здесь неожиданно, с проблемами, которые касаются только тебя, зачем ты отравляешь мне жизнь? Кто отравляет тебе жизнь, мои глаза были полны слез, я ненавижу приступы жалости к самой себе, в этом смысле я хорошо себя контролирую, тут я сильна, но нога у меня страшно болела, от улицы до дома нужно преодолеть очень много ступенек, у меня болели и спина, и плечи, и локти, поэтому мои глаза были полны слез. Ты сама отравила себе жизнь, сказала я, порви с ним, выгони его, у тебя есть дом, продай его, купи квартиру, живи дальше! Она смотрела на меня, она месила в руках тряпку: почему ты не думаешь о ребенке, где Эка, кто позаботится о ней? Отец.

Я провела там ночь. Лежала в своей кровати, в своей комнате. На первом этаже было тихо, слышался только его храп, я закрыла дверь на ключ и придвинула к двери стул. Утром я, сев на задницу, сползла вниз по деревянной лестнице, открыла холодильник и нашла там упаковку салями «Гаврилович» в нарезке, я ужас как люблю как раз такую, «Гаврилович», я ее съела, хотя отлично знала, что это его салями. Сварила себе кофе и отнесла в свою комнату, еле дотащилась наверх, опять ползком. В дом вошла старуха, старик за ней. Как раз было время завтрака. Он открыл холодильник, закрыл, это я слышала, странно, ведь он был на первом этаже, а я на втором. Где эта шлюха? Я не собираюсь кормить здесь шлюх! Она сожрала мою колбасу! Успокойся, сказала старуха, успокойся, прошу тебя, соседи услышат, сейчас я пойду куплю… Он врезал ей, это я слышала, а может, мне показалось, она всхлипнула и опустилась на пол. Я хотела выйти из комнаты, но мне опять пришлось бы спускаться на заднице… Я осталась в комнате. Он открыл дверцу буфета, достал оттуда бутылку и стакан, налил вина. До меня донесся запах жареной рыбы. Наверняка это два или три маленьких кальмара, нечищеных, он бросил их на раскаленную железную плиту, грязь и капли сока брызгали на пол, как и тысячу раз раньше. Я почувствовала голод. Старуху не было слышно. Я, придерживаясь за ночной столик, встала на здоровую ногу и прыжками добралась до окна, выходившего на улицу. Стояла ранняя весна, было полно народа. Родители тащили за собой маленьких детей, я показала детворе язык. Они высунули свои маленькие язычки.

Родители посмотрели в направлении детских взглядов. И увидели в окне меня, с серьезным видом и закрытым ртом. Толстая мама в желтых брюках хлопнула ладонью по носу толстого мальчика. Он заревел и посмотрел на меня. Я по-быстрому снова высунула язык. Когда об этом рассказываешь, ничего особенно интересного нет, но меня это очень успокаивало. Я пялилась и пялилась на узкую улицу, было как-то удивительно жарко, апрель, а жарко, а может, было начало мая, потом я дотащилась до кровати, легла, уставилась в потолок, жалость к себе переполняла меня. Я чувствовала себя как волк, чей живот набит камнями. Я заснула, и мне приснилась Анита, в том сне она была моей самой близкой подругой…

Анита живет в соседнем с моими стариками доме, особенно близки мы с ней не были, иногда, раз в сто лет, пили вместе кофе в кофейне «Бар». Тем не менее мне снилось, что Анита моя лучшая подруга. Во сне я плакала, плакала, сморкалась и говорила Аните: Анита, мое детство было таким несчастным. Мы сидели в «Баре», на террасе, маленькие цыганята прыгали по площади и облизывали носы, измазанные мороженым. Говорили они на нашем местном, чакавском, диалекте. Да, сказала мне Анита, твое детство было несчастным детством, я всегда думала, что несчастное детство — это мама-шлюха и папа-пьяница, а твоя мама не была шлюхой, да и папа не был каким-то особенным пьяницей. Да, папа не был пьяницей, сказала я, а мама не была шлюхой, она вообще никому не давала. Да, сказала Анита и посмотрела на меня маленькими карими глазами. У Аниты длинный нос. А как называется та женщина, которая не шлюха, как называется мама, если она не шлюха? Как дать определение женщине, которая не шлюха? Можно ли дать определение маме словами «моя мама не была шлюхой» и считать, что этим все сказано, если хочешь сказать, что она была не шлюхой, а супершлюхой? Если твоя мама не шлюха, то что? Женщине нужно дать определение — или она шлюха, или что-то другое, я тут не могу найти правильное выражение, да и есть ли оно вообще? Сказать про маму, что она была говном, это совсем не то, сказала мне Анита. Моя мама была порядочной женщиной, святой, сказала я. Да, сказала Анита, некоторые думают, что быть святой и быть порядочной женщиной это что-то хорошее, но твоя мама не была хорошей. Моя мама была трусливой, сказала я, она была улиткой, слизняком, слишком мягкой, совсем без яиц. Не надо, сказала Анита и заказала мороженое, не надо несчастную маму определять как существо без яиц, а то получится, что иметь хер уже само по себе является признаком качества. У твоего старика хер был, но это не сделало его человеком, которому хочется послать открытку с горячим приветом из далеких краев. В это время один цыганенок сказал другому цыганенку: пойду куплю еще одно мороженое. Второй цыганенок сказал первому цыганенку: купи и мне одно. Не куплю, сказал первый цыганенок второму, нет денег, давай деньги, куплю и тебе. Не знаю, сказала я, мне бы хотелось, чтобы моих родителей не было, что бы они покоились с миром. Это фобия, а фобии нужно посмотреть прямо в глаза. Я боюсь открытого моря, поэтому ложусь на набережной и смотрю на море, смотрю, и мне становится легче, сказала Анита. Я до сих пор до конца не прочитала «1984» Оруэлла, сказала я, только потому, что боюсь крыс, моя фобия — это крысы, и я никак не решаюсь прочитать конец этой книги. Давай зайдем к твоим старикам, ты посмотришь на них, внимательно посмотришь на них, и тебя это излечит. Анита расплатилась за два наших кофе и спросила у цыганят, как получилось, что они говорят на чакавском. Потому что мы здесь родились, сказал один из них на чакавском, Анита дала ему десять кун, смотри, сказала она мне, смотри, кто стал хранителем нашего языка. Пойдем, сказала я. Мы пошли домой, но почему-то не в дом моих родителей, который стоял метрах в пятидесяти от «Бара». Мы пошли в городскую квартиру из двух комнат и гостиной, в которой жили мы с мужем. В нашу квартиру?! И в ней живут мои родители?! Банальный, прозрачный намек, но человек не может влиять на содержание своего сна. Мы стояли перед дверью в квартиру. Меня трясло. Совсем не хочется их видеть, сказала я, старика я еще хоть как-то понимаю, а о старухе и вспоминать неохота! Ну, не пизди, сказала Анита, не пизди! Твой отец был говно, именно говно, это же надо, избивать маленькую девочку и говорить ей, что она шлюха, в ее десятый день рождения! Ты, старушка, ненормальная, да ему нужно было отрезать его поганый хуй, затолкать ему в его поганый рот и повесить его на нашу шелковицу, чтобы его поганое тело качал ветер, туда-сюда, туда-сюда. О чем здесь можно думать, что понимать? Он навязал тебе чувство вины, и теперь ты пытаешься его понять. Через сто лет ты решила, что виноватой была ты?! Ну что ты за тупая корова, сказала Анита и поцеловала меня в голову, там, в маленьком холле, перед дверью в квартиру с двумя комнатами и гостиной. Я должна тебе кое-что рассказать о моем папе, сказала я. Только не пизди про то, какой папа бедный, ах, бедный папа, не пизди! У моего папы была сестра, сказала я, феноменальная портниха, она обшивала весь наш городок и окрестные села, она была настоящим мастером иглы и нитки, а потом в ней вдруг словно что-то порвалось, она уехала в Триест и там стала шлюхой в борделе, потом заболела сифилисом и от этого умерла, а мой старик любил свою сестру, очень любил, очень, он как безумный любил ее. Поэтому он меня и бил, сказала я, руки у меня тряслись, я сцепила их вместе, он боялся, что и я уеду в Триест. Старушка, сказала Анита, мы все еще стояли перед дверью квартиры, не может быть, чтобы это его мучило, нет шанса. Он видел, прекрасно видел, что ты никакая не портниха. Ты одну скатерть десять лет вышивала, это твоя тетка была и портниха и шлюха. Про тебя с самого старта твоей молодой жизни было понятно, что ты не станешь ни портнихой, ни вязальщицей, ни вышивальщицей. Пошли все эти истории на хуй! Старик тебя колотил только потому, что у него вставало, когда под его ремнем дергалось что-то маленькое, кричащее и беспомощное. Все дело только в этом. Это сюжет, а вот основная мысль произведения — не давай ему алиби! Пошли, зайдем в квартиру, может быть, еще не поздно, вышвырнем его из окна!