Светоч - Лариса Шубникова Страница 21

– Не опасайся, Нежата, смолчу я, – тощий Ростих прищурился: во взгляде и ум скорый, и хитрость.

– То-то же, – Нежата кивнул, мол, ступай, а Ростих и понял: подобрал полы длинного корзна и вышел, мягко притворив за собой дверь светлой богатой горницы.

Скор прошелся по хоромам, выглянул в окно: хозяйское око ничего не упустило. Ни чистого подворья, ни проворных челядинцев, что не сидели без дела, ни нового терема* для жён, поставленного прошлым месяцем. Нежата прикрыл ставенку и уселся на широкую лавку, устланную новой шкурой. Положил большую ладонь на мех, пригладил, будто лаская, и пропал в мыслях.

Две зимы терпел Нежата брата-князя, две зимы лез и кожи вон, чтобы унять свирепого Завида. И уговорами, и подарками увещевал, а все без толку. Князь мало кого слушал, еще меньше пёкся о народце: земли новоградские почитал своими и творил все, что подсказывало тёмное его нутро. Нежата давно уж понял, что Завида не переделать. Он и до княжения лютым был, но с оглядкой, а как власти стяжал, так и вовсе разум обронил.

Нежате претило самодурство братово: жалел людей, мира хотел новоградским землям и процветания. Все чаще Скор задумывался, что надо бы сменить Завида на княжьем столе, а вот на кого?

Брат свое дело сделал: напустил страха на соседей, унял их, да так, что забыли соваться на новоградские земли. Но его время прошло: пора разговор вести, торговать и соседствовать мирно. А вот того Завид не умел, да не сильно-то и желал. Пришлось Нежате брать на себя бремя тяжкое: к соседям ездил, с посадниками уговаривался, народ усмирял. А промеж того и жён взял родовитых с хорошим приданым. А как иначе? Кто родом крепок, тому и почёт, и уважение. Вот и Нежату уважали, шептались, что не тот брат на столе сидит.

Зиму назад принял Нежата на руки своего первенца – Добрыню, а в скором времени вторая жёнка обещалась порадовать приплодом. Золотишка в сундуках прибавлялось, хоромы взрастали крепкие расписные. Казалось бы, живи да радуйся, ан нет….

– Влада, пташка моя… Как ты там? Не бедуешь ли? – прошептал, глядя на тонкий луч света, что пробивался сквозь ставню. – Помнишь ли меня, любая? Иль обида все заслонила?

Давно уж раздумывал Скор, что надо бы поехать в Загорянку да порваться с Владой, освободить пташку, но пересилить себя не мог: помнил любовь ее горячую. К себе не звал, зная наперед, что ни новоградцы, ни род Скоров не простят ему жены-ведуньи, жизни не дадут. Случится мор, так Валдушку первую на костер отправят* либо ледяной воде отдадут. Себя берёг, но и о ней пёкся, с того и почитал везением, что бабка ее занедужила, что при себе держит, иначе – знал наверно – Влада пришла бы к нему в Новоград.

Тосковал Нежата в богатейших хоромах, с того и дела делал рьяно, будто забыться хотел. Одна радость – сын. Жёны-то пригожие, ласковые, но даже вместе взятые не Влада…Владушка. Та любила просто так: не за род, не за злато. Его любила, Нежату…

– Прости мне, пташка, зла не держи. Долг свой блюду перед народом и семьей. Знала бы ты, Владушка, знала бы ты….

И долгонько еще сидел Скор, сам с собой беседу вёл. Уж ввечеру очухался, да и задумался, что давно уж такой тоской не окатывало. Уж не случилось ли чего с пташкой златокосой?

Кликнул воев, повелел седлать коня, да и потёк в ремесленную сторонку* к посадам: узнать, чем дышит народец, как живет, а промеж того и разуметь, к чему вече такое скорое? Завида в Новограде не было, ушел с дружиной, а потому и чудилось странным, что без князя народ рядить вздумал.

От ремесленных вырвался нескоро, задержали разговорами да жалобами. Но сдюжил, посулил, что все передаст князю. Соврал, зная, что Завид не станет и слушать, а потому и поехал в торговую сторонку уговариваться с купцами, чтобы цены не сбивали и не обдирали мастеровой люд. И им посулил скинуть по деньге за каждого воя из обозных охранителей.

В дом вернулся уж на закате, радуясь, что день прошел не впустую, но и не желая ступать на порог. И не сказать, что постыло в хоромах, но и не радостно. Была бы Нежатина воля, так и вовсе ушел бы на улицу городища: там жизнь, там люди, там его слово дорого и мысль верна. Но никак не можно: род и новоградцы ждали от него иного – жён под стать, деток крепких, богатого дома и жизни по укладу пращуров.

– Здрав будь, Нежатушка, – Любава улыбалась радостно, прикрывая рукой большой живот. – Долго ты нынче, устал ведь. Ты иди, иди хороший мой, повечеряй. Со мной поговори, а то и не вижу тебя, а дитё во чреве крутится, сучит ножками, батьку ждёт.

Нежата поцеловал Любаву в лоб, пригладил завиток пушистый над ухом:

– Пойдем нето. Где Добрыня? Здоров ли? – обнял жену за плечи и повел в большую гридню, где челядинка уже на стол собирала. – Мирослава утресь просилась к матушке, так вернулась, нет ли?

– А то как же? – Любава бровь изогнула недовольно. – Подарков принесла из дома. Там и плат шитый, и колты с кулак.

Нежата давно уже перестал злиться на такую бабью жадность, вместо укора посулил:

– Не печалься, будет и тебе подарок. Скажи, чего хочешь?

Жена обрадовалась, затараторила, что та сорока, а Нежата уселся на лавку и приметил в дверях мальчонку. Признал в нем челядинца Божетеха да и поманил к себе:

– Quod requires? – вопрошал на латинянском, зная, что попал мальчишка к волхву через невольничий рынок.

– Pulchritudo transierunt, – с низким поклоном паренёк отдал Нежате тонкую ленту слоёной берёсты и замер, видно, ответа дожидался.

Не без любопытства расправил Нежата послание и через миг выронил его из рук. Сидел на лавке, не зная – радоваться или горевать. Сердце выстукивало счастливо: «Пташка здесь!», а вот думки твердили иное: опасливое, сулящее хлопоты, а то и навовсе беды.

– Vade, – махнул рукой челядинцу, тот и исчез, будто и не было.

Нежата привычно напустил на лик покой, как в брони оделся, взялся за ложку и стал есть. Черпал густые щи из мисы, а вкуса не чуял. Любава щебетала что-то, но ответа от мужа не требовала, а потому Скор молчал. К столу подошла Мирослава, приветила мужа и встала рядом с другой женой, так, как и положено родовитой: руки на животе сложены, голова чуть опущена, да улыбка на устах приветливая. То мужу отрадно, да и для других благостно.

Скор отложил ложку, встал из-за стола, едва не опрокинув лавку и вышел из гридни. В сенях просторных наткнулся на стену, встал, как слепой, а потом уселся на большой сундук. Дернул ворот богатой рубахи, провздыхался. Так и сидел, пока сумерки не пали на Новоград, и челядинка пошла закрывать оконца на ночь.

Долго-то не думал, ринулся в ложницу, сказал что-то Любаве, которая сунулась к нему сапоги снять. Накинул корзно и выскочил на подворье. Оттуда переулками отправился до волховской хоромины.

Шел, не разбирая дороги, все сам с собой беседу вёл, все спорил. У малой волховской стогны остановился и уж было собрался повернуть назад, но не смог. То ли ночь весенняя светлая напомнила о той, когда встретил Владу у загорянской реки, то ли дурман черемуховый разума лишил, то ли сердцу покорился, что нашептывало: «Пташка рядом, любая».