Валерия. Роман о любви - Юлия Ершова Страница 20

И Янович с той поры не переживал, даже наоборот, приободрился, ведь жених любит его дочь до безумия. Значит, пока чувства горячи, можно выковать из него инструмент под свою программу жизни и раскрутить такой семейный бизнес — всему миру на зависть. А когда внуки босыми ножками зашлёпают по дубовому паркету — всё, тогда всё, Янович уйдёт в тень, точно как Родионыч, и будет целыми днями смотреть, как растут его карапузы, читать им сказки, гулять, а делами займётся толковый зять.

Вот Миша и одет, но совсем не по-летнему, хотя солнце уже в первый день своего правления раскалило небо добела. Надо идти к набережной. Река, как время, смягчает горечь. А если подкатить поближе к мосту, их обязательно заметят Петя и Александр Ильич. «Скорее бы вернулся папа. Только бы с ним ничего не случилось, только бы позвонил, скорее бы…»

Снежана выкатывает коляску с Мишей в гостиную и останавливается около кожаного дивана, купленного по цене космического лайнера на выставке итальянской мебели. Громоздкого иностранца втиснули на место прежнего раскладного диванчика. Так у хозяйки появился трон, и она встала ещё на одну ступень выше простолюдинов, особенно сотрудников мужа. Белый итальянец разбудил в ней французскую чувственность: Полина Лазаревна с той поры говорила в нос, растягивая звуки, но это в будни, а на праздники, когда французам полагалось шампанское, она лежала на белом диване под капельницей, разбавляя французскую кровь гемодезом и глюкозой.

— На этот раз тебя упрячут надолго, я позабочусь. Мы за это время и свадьбу сыграем, и переедем, все вместе. Ты останешься одна, — шепчет Снежана и вслух добавляет: — Мишун, это чудище ты видишь в последний раз, поверь.

Миша в ответ тянет руки к сестре и хнычет. Он просится на руки, но Снежана просто наклоняется и целует малыша, а когда поднимает голову, то обмирает — ручку коляски сцапала львиная лапа с французским маникюром.

Чудище, сверкая глазами без зрачков, усаживается на белый трон и подтягивает коляску поближе к себе. Не моргая, глядя сквозь Снежану, оно мычит:

— Грыби сюда.

Опять волнами холод пробегает по спине, Снежана невольно втягивает голову в плечи. Отчего сломался привычный алгоритм и родительница очнулась? Она должна пребывать в алкогольном измерении до встречи с Георгиевым.

— Ты? Проснулась?.. Отпусти сейчас же. Мы с Мишей идём гулять. — Снежана подтягивает коляску обратно к себе. Но существо, зачерпнув из адских глубин энергию, опять дёргает коляску на себя и рявкает:

— Сбежать хочешь? Сволочь. А бежать-то тебе некуда. Папочка домой не явился. Ха! Кобель… Скотина. Чую — опять у этой б… профессорской.

Снежана обнимает заскулившего брата и съёживается, а существо продолжает:

— Молчишь? Сучка. Какая же ты сучка. Этому — всё можно! Доча не против. А мать родная… — Чудище трясёт лапой и вторым подбородком. — Что мать? Ну, гостей встретила. И что? А она уже — зенки пялить. Да ты знаешь… кто перед тобой? — Сидящая на троне так встряхивает башкой, что её физиономия, кажется, не сразу встаёт на привычное место, а на мгновение повисает в воздухе. — Ненавижу. Отродье Яновича. Ненавижу! — Тело дрожит и приподнимается с трона, а брови уже едва ли не прыгают по лбу.

Снежана закусывает губы: почему, ну почему не позвонила крёстному, Родионычу? Старик вездесущ, телефон не погас бы, как помощь пришла. Но досаднее всего, что не сгребла Мишу и не умчалась из дома. Дура.

Снежана обнимает брата и целует его волосы, взъерошенные ёжиком на макушке. Это выводит из себя Полину. Она толкает дочь и ревёт:

— Гадюка! Неси бутылку! Неси-и-и!!!

— Да… несу. — Снежана ободряет себя — чудище допьёт и уснёт. Только Миша не верит, хватает её за рукав и смотрит в глаза: не ходи. Снежане приходится хитростью отрываться от брата. Шепнув ему: «Мишун, ты же парень, не дрейфь. Я сейчас…» — она мчится на кухню, где мать встречала гостей.

Приём у повелительницы, восседающей на белом троне, был, похоже, дикой каруселью. На столешницах из камня цвета речного песка разбросаны салфетки, тарелки, бутылки, мятые сигареты и крабовые палочки в кетчупе. Гель для универсального мытья вытек из бутылки и, как слизь гигантской улитки, дрожит на поверхности плиты. Повсюду — на полу, на стульях, на полках — сложены горстки из табачного пепла и крошек батона.

Обеденный стол из вишни, украшенный ручной резьбой, служит венцом этой композиции хаоса. Вместо цветов и фруктов в белом фарфоре на нём красуются мутная банка с огурцами, треснутая по швам, и квадратные штофы в медалях. Нетронута только одна бутылка — польская водка с ароматом лимона. К ней и тянется рука Снежаны.

При виде стеклянной подруги Полина возвращает себе облик родной матери и гладит плечо сына, а дочери кивает. А потом, не сдерживая жажду, протягивает руку, сжимающую узкий стакан, украшенный рубиновыми вишнями.

— Лей, лей. Лей!

Снежана, скривив губы, наполняет стакан и кричит:

— Пей!

Полина в два глотка осушает сосуд. Видя, как шея матери надувается, а уши начинают пылать, Снежана кричит сильнее прежнего, так, что на её бледном лице проступают пятна:

— Пей! Пей! Залейся! Чудовище! Когда ты захлебнёшься уже!

Чудовище, рыкнув, останавливается.

— Б…ь! Думаешь, упьюсь и ты с папочкой на дурку меня? А хер вам! — Родительница пальцы одной руки складывает наподобие кукиша, а другую руку, с пустым стаканом, протягивает для нового дринка. Вишни в стекле пылают тем же гневом, что и глаза Полины.

Снежана не чувствует ни холод, ни тепло. Перед её глазами плывут итальянский диван, чайный столик, картина с осенним лесом, и только анимация прыгающих по лбу чудища пиявок сохраняет резкость изображения.

Встрепенувшись, чудище хватает с чайного столика бронзовый канделябр, а задней лапой в красном педикюре отбрасывает сам столик в сторону окна, в занавес из тюли.

— Пей, сучка.

Снежана молчит и дышит порывами.

— Пей. А то въ…бу твоему уроду слюнявому. И тебе по зенкам, — грозит Полина, потрясая канделябром в воздухе.

Смирившись, Снежана обжигает гланды спиртом, приправленным фальшивой горечью лимона. Из ясных глаз покатились слёзы, горькие, как полынь.

— Прости, — умоляет она.

— Нет, — гавкает чудище и сжимает коляску, — пей, стукачка.

— Не могу, — стонет Снежана.

— Пей! — Родительница встряхивает канделябр с такой силой, что у него отвалилась бронзовая чашечка, и Миша всхлипывает, пугаясь лязга бронзы.

В их жизнь ворвался потусторонний хищник и, заглотив Полину, оскалился теперь на её дочь. Казалось, Миша заметил его и сползает с коляски, чтобы защитить свою принцессу. Рушится его сказочный мир. Малыш ползёт к сестре, опираясь на слабые руки, а худенькие, скорченные в коленях ноги тянутся за ним, как два хвостика. Вид такого ребёнка только забавляет хищника — Полина ржёт и решает отложить казнь дочери. Брови-пиявки переливаются чернотой на её лбу.