Великая княгиня Рязанская - Ирина Красногорская Страница 20

– Иди нарецы имя великому князю Василию.

Духовник поспешил к дверям – за ним никого не было…

О чудесном происшествии он поведал князю и княгине, когда удостоверился, что она благополучно родила сына. И они, и их приближённые не усомнились, что чудесное сообщение содержит пророчество: быть родившемуся великим князем, не напрасно предначертано ему такое имя: ведь известно, что Василий – по-гречески «царский».

Но знаком особого покровительства Спасо-Преображения было чудо в Галиче.

Оставшегося в десять лет сиротой великого князя Василия Васильевича хотел лишить престола его дядя Юрий, тот самый, что был крестником преподобного Сергия Радонежского, тот самый, чьи хоромы в Звенигороде расписывал великий иконник Андрей Рублёв. Митрополит Фотий, помолившись в соборной церкви Преображения, отправился увещевать князя Юрия в Галич. Дядюшка отбыл туда, чтобы не присягать племяннику. Митрополиту он не внял, и тот, разгневанный, покинул город, не благословив его граждан: стояли они за своего князя стеной. Не успел отъехать митрополит от Галича, как там начался великий мор. Перепуганный князь Юрий помчался за митрополитом, настиг, вымолил прощения и целовал крест на верность племяннику Василию.

В память о небесном заступничестве лучшему иконнику Руси была заказана икона Преображения, ставшая оберегом князя Василия Васильевича.

Имя иконника появилось в этой истории после разговора с матушкой Ксенией, после её всегдашнего изумлённо-укоризненного: «Разве ты этого не знаешь?»

Собирая в подол румяную падалицу, чтобы угостить Манечку и горбатую келейницу, Анна шла по саду. Думала уже возвращаться, как услышала знакомое:

– Разве ты этого не знаешь?

Сзади никого не было, а впереди дорожка круто сворачивала вправо, терялась за старой грушей. Из-за её толстого ствола виднелись край чёрного подола и кусок рукава. Шагов пять было до этой груши-великанши, но Анна не спешила их делать: чего ждать от неурочной встречи – скорее всего разноса? Рясу грязными яблоками извозила, подол задран, ноги по колено перепачканы – она не видела, что лицо измазано. Мешкала, спешно соображая, как лучше оправдаться за недозволенную прогулку, как ответить на вопрос, не имеющий начала. А может, спросили не её, и там за толстенным стволом укрылся ещё кто-то. Ну, конечно! Она не сразу поняла, что мужской голос принадлежит Юрию.

– Разумеется, знаю, – сказал он раздумчиво и грустно. – Одна из наших изуверских догм.

«Это они обо мне. Значит, его конь пасётся. Неужели заметят и не услышу самого главного?» – а Юрий продолжал о какой-то догме:

– Её нужно просто отшвырнуть, как, как… стоптанный сапог!

– Неудачное сравнение! – засмеялась настоятельница.

– Как ты можешь смеяться, Анна, когда речь идёт о судьбе, о жизни?

«Анна, почему Анна? Её же Ксенией зовут».

– О твоей судьбе только. Не о жизни. А я свой выбор давно сделала. И если бы даже не была Христовой невестой… Я же старше тебя на десять лет. Их не перечеркнёшь, братец.

– Не называй меня братцем! Десять лет – вздор! Я не мальчик! Я воин и князь, хотя с тех пор, как увидел тебя, не занимаюсь делами княжескими. Ничем не могу заниматься, Анна, ничем. Все мысли о тебе. Я так люблю тебя, Анна, что готов продать душу дьяволу.

– Не святотатствуй.

– И ты меня любишь! Да, любишь, хотя и не признаёшься в этом. Бежим в Литву, в Казань! Сегодня, сейчас же!

– Нет! Ты не смеешь! Это грех, страшный грех! А как же я? Меня бросаешь? – Анна рванулась к груше (посыпалась под ноги падалица), оттолкнула выскочившую навстречу настоятельницу, рыдая, припала к Юрию.

– Ну, будет, будет, сестричка. Тише. Молчи. – Юрий обнял её, но в руках не было ласки, они удерживали, стискивали, сильно и властно.

– Не стану молчать, матыньке скажу! Всем, всем! Клятвоотступники! Ненавижу! – она вырвалась и помчалась в глубь сада, оставляя на кустах чёрные клочки.

– Анна, Анна, вернись! – звали в два голоса, бежали следом, но разве могли её догнать? Она юркнула в кусты у забора, затаилась, и преследователи проскочили. Однако тут же вернулись, остановились у зарослей бузины, где сидела Анна, и Юрий сказал:

– Она здесь, некуда ей больше деться. О, да тут и лаз какой-то протоптан. Сейчас посмотрю.

– Не трудись: её там нет, а лаз зайцы проделали, – устало возразила настоятельница. – Идём, мне давно пора – уже звонили.

– Куда идти? В обитель тебе дороги нет. Анна разболтает, и ты погибла. Бежим!

– Анна ничего не скажет – она девушка умная. Да «и не коснётся подозрение жены цезаря». А чтобы бежать, предавать веру предков, надо очень любить. Но я-то не люблю тебя, Юрий. Нет, не люблю. И если бы даже не была Христовой невестой, не полюбила бы, потому что я люблю дело. Только дело! Из-за него и постриглась.

– Одержимая, сумасшедшая! Я не верю тебе, не верю и не поверю никогда. Ты ещё пожалеешь! Сто раз пожалеешь. Ты просто трусиха! Прощай!

– Куда же ты? За стеной ров.

Но Юрий не остановился.

– Сегодня же, сейчас же прикажу в обитель не пускать мужчин никогда, слышишь, никогда!

«А про меня забыли, бросили и про ров с водой не вспомнили. А я, может, уже утонула», – и Анна громко заплакала.

– О чем слёзы твои, касатушка? День-то какой пригожий занимается. Пташки щебечут. На свободе гуляешь. По саду. Счастье-то какое! Побереги слёзы для другого раза. А сейчас помоги горемыке – кинь мне, милая, яблочко. Их много ночью нападало. Ветер был. Они всё шлёп да шлёп. Яблокопад, – кто-то невидимый засмеялся. Голос был низкий, хриплый, но вроде женский и шёл будто из-под земли. Анна вскочила, испуганно озираясь, с шумом раздвинула ветки, закрывшие лаз.

– Да тут я, рядом, в яме, у стены.

Перед стеной возвышался поросший чернобылем и пижмой холмик – кровля землянки или погреба, в переднюю срезанную часть его была вмурована ^[25] частая решётка. Анна приникла к ней и тут же отпрянула: дух из землянки шёл, как из отхожего места. А там, в смраде и полумраке, сидела (или стояла?) женщина в чёрном.

– Не пугайся, милая. Ох, какая же ты ладная. Недавно в обители?

– Полтора года скоро.

– А звать как? Да что мне в имени твоём? Где яблоки? – женщина сложила горсткой костлявые руки.

– Сейчас, сейчас! – Анна с облегчением отбежала от холмика. Уйти, уйти от этого ужаса, забыть, не знать, как прежде, что в саду тюрьма-яма с жуткой женщиной, несчастной женщиной. Зачем чужое горе делить, когда своего хлебнула через край? Но она поспешно собирала яблоки, их ветер подбросил к самому лазу, а может, и не ветер: пробираясь вновь через него, Анна поняла, что не первая им пользуется, и вовсе не зайцы, боящиеся бузины, протоптали тропинку.