Рабыня - Пьер Лоти Страница 20

Однажды вечером Жан, как всегда, явился на перекличку.

Старая казарма утратила свой обычный тоскливый вид. Во дворе велись шумные разговоры, некоторые спаги в порыве безумной радости стрелой носились по лестницам то вверх, то вниз. В воздухе повеяло переменами.

— Важное известие, Пейраль! — крикнул ему эльзасец Мюллер. — Завтра ты уезжаешь, повезло тебе, едешь в Алжир, счастливчик!

Двенадцать новых спаги прибыли из Франции с дакарским пароходом, двенадцать из тех, кто служил дольше всех, должны были уехать (и Жан в их числе), им была оказана особая честь: закончить срок службы в Алжире.

На другой день вечером они отбывали в Дакар.

В Дакаре им предстояло сесть на французский пароход, направлявшийся в Бордо; оттуда они доберутся до Марселя южной линией, причем время, отводившееся на дорогу, предполагало некоторую свободу передвижения, давая возможность заглянуть в родные края тем, у кого был такой край и отчий дом; в Марселе их будет ждать пароход, идущий в Алжир — сказочный город, где последние годы службы пролетят словно сон!

Жан возвращался к себе унылым берегом реки. На Сенегал опускалась звездная ночь, жаркая, тягостная, удивительно тихая и прозрачно ясная. Слышался легкий плеск воды в реке и приглушенный расстоянием звук барабана — весенний анамалис фобил; в четвертый раз на том же самом месте Жан внимал этому страстному зову, который был связан для него с воспоминаниями о первых неистовых наслаждениях в черной стране. Теперь, казалось, он посылал ему прощальный привет…

Тонкий серп луны; крупные звезды — их мерцание проникает сквозь пелену светящихся испарений; внизу, у самого Горизонта, — огни, зажженные на другом берету, в негритянской деревне Сорр, — все вместе, сливаясь, отбрасывает на теплую воду расплывчатые полосы света; жаркая неподвижность воздуха, жаркая дремота воды, и всюду — фосфоресцирующее свечение: природа насыщена жарой и мягким сиянием; на берегах Сенегала — исполненная тайн тишина и тихая грусть…

А ведь важное, неожиданное известие оказалось правдой! Жан наводил справки: его имя действительно значилось в списке тех, кто должен уехать; завтра вечером он поплывет вниз по этой реке, чтобы никогда уже сюда не вернуться…

Зато сегодня ничего не надо делать; в казарме канцелярия уже закрыта, все разошлись; готовиться к отъезду он будет завтра, а теперь остается лишь думать, собираться с мыслями, предаваться мечтаниям, прощаться с тем, что его окружало на земле изгнания.

В голове все перемешалось — мысли и неясные ощущения.

Через месяц ему, возможно, представится случай заскочить ненадолго в родную деревню, обнять на бегу горячо любимых родителей, увидеть Жанну, ставшую серьезной, взрослой девушкой, взглянуть на всех мельком, как во сне!.. Вот главное, что приводило в смятение Жана, заставляя чаще биться сердце…

А между тем спаги не был готов к встрече, которую так долго ждал, и немало тягостных раздумий примешивалось к нежданной великой радости.

Ну как по прошествии трех лет он может явиться домой, не заслужив даже скромных унтер-офицерских нашивок, ничего никому не подарив, явиться как последний бедняк, без гроша за душой, не успев обзавестись даже новой формой, чтобы покрасоваться в деревне! Да, он чувствовал себя выбитым из колеи, взбудораженным: грядущий отъезд был слишком скор, могли бы дать хоть несколько дней на сборы.

К тому же Алжир, о котором Жан ничего не знал, нисколько не привлекал его. Опять привыкать к чему-то новому! И раз уж все равно предстоит провести эти выброшенные из жизни, пропащие годы вдали от родного дома, не лучше ли остаться здесь, на берегу большой печальной реки, с которой Жан уже свыкся.

Увы! Он, несчастный, любил свой Сенегал и только теперь это понял; его связывало с ним множество таинственных, сокровенных нитей. Жан словно обезумел от выпавшей на его долю радости возвращения домой, но все-таки был привязан к стране песка, к дому Самба-Хамета и даже к ставшей привычной великой, неизбывной печали, к обилию жары и света.

Он не был готов к столь быстрому отъезду.

Видно, местные испарения постепенно всосались в его кровь; Жан чувствовал себя пленником, закабаленным колдовскими чарами черных амулетов.

Под конец голова у него пошла кругом, мысли стали путаться; неожиданное избавление внушало страх.

Под воздействием томительной, жаркой ночи, в которой ощущается приближение грозы, странные и загадочные силы вступают в противоборство, оспаривая свои права на молодого спаги: могущество сна и смерти противостоит пробуждению и жизни…

Военные выступления всегда внезапны. На другой день вечером, с уложенными наспех вещами и приведенными в порядок документами, Жан стоит у борта корабля, плывущего вниз по реке. Раскуривая сигарету, он смотрит, как удаляется Сен-Луи.

Фату-гэй примостилась возле него на палубе. Со всеми своими набедренными повязками и амулетами, наскоро уложенными в четыре больших калебаса, она собралась к назначенному часу. Жану пришлось оплатить ее проезд до Дакара из своих последних халисов. Он сделал это от чистого сердца, довольный, что сможет подольше побыть с нею. Слезы, пролитые Фату, не желавшей оставаться одной, вдовьи крики, на которые она, согласно обычаю, не поскупилась, до глубины души тронули Жана, словно забывшего, что она дрянная лгунья и к тому же черная.

Сердце его переполняла радость возвращения, и он все больше проникался не только жалостью к Фату, но даже, пожалуй, нежностью. Словом, Жан вез ее в Дакар, дав себе еще немного времени, чтобы подумать, как быть дальше.

Дакар — своеобразный колониальный город, возникший на песке и красных скалах. Место импровизированной стоянки пароходов на западной оконечности Африки, именуемой Зеленым мысом. ^[19] Огромные баобабы торчат кое-где на пустынных дюнах. Стаи речных скоп и стервятников парят над здешним краем.

Фату-гэй устроилась временно в хижине мулатов, заявив, что не желает возвращаться в Сен-Луи, этим пока и ограничиваются ее планы; она не знает, что с ней станется, не знал и Жан. Сколько он ни пытался, ничего придумать или найти для нее так и не удалось; к тому же закончились последние деньги!..

Утро; пароход, который должен забрать спаги, отплывает через несколько часов. Фату-гэй сидит на корточках возле четырех жалких калебасов, составлявших все ее имущество, и ничего не говорит, даже на вопросы не отвечает, в остановившихся, застывших глазах мрачное, тупое отчаяние, настолько глубокое и неподдельное, что сердце разрывается.

Жан стоит рядом и, не зная, чем помочь, смущенно крутит ус.

Внезапно дверь с шумом распахивается, и словно ветер врывается рослый спаги, вид у него встревоженный и растерянный, в глазах — волнение.