Дневник первой любви - Светлана Лубенец Страница 20

– Знаешь, Катя, – прервал мои идиотские размышления Кирилл Михайлович, – когда мне было пятнадцать лет, я был влюблен в одноклассницу. Ее звали Наташей. Эта самая Наташа меня совершенно не замечала, потому что я был серый, ничем не примечательный подросток, да еще и с оттопыренными ушами…

Я не поняла, зачем он рассказывает про какую-то Наташу, вместо того чтобы кричать на меня и топать ногами. Я с удивлением покосилась на его уши, раз уж он их упомянул, и не нашла в них ничего оттопыренного. Видимо, это как-то отразилось на моем лице, потому что начальник лагеря рассмеялся:

– Ты зря мне не веришь. Это теперь я могу позволить себе носить такую прическу, которая удачно скрывает мои уши. Честно тебе скажу, что их оттопыренность является моей страшной тайной, о которой, представь, не догадывается даже жена. А в те времена, про которые я тебе рассказываю, мальчики должны были стричься очень коротко, невзирая ни на какие уши. Так вот, повторяю: Наташа не обращала на меня никакого внимания и дружила с Петькой Говорковым, у которого были нормальные уши и очень красивая болоньевая куртка… ну… синтетическая, в общем… Тогда такие были большой редкостью. Эту куртку Петьке привез из-за границы его отец. Почти все ребята тогда еще ходили в клетчатых драповых пальто с черными воротниками из искусственного меха, а у Говоркова – представь, у одного! – синяя куртка на «молнии», да еще и с капюшоном. Ты не догадываешься, что я с ней сделал?

Я поняла, что Кирилл Михайлович намекает на то, что мы с ним (опять же как Маугли с волками) одной крови: я отрезала Рите волосы, а он что-то такое сделал с заграничной курткой своего одноклассника Говоркова. Поскольку Риту я не трогала, то сказала:

– Нет, не догадываюсь.

– Ты хочешь сказать, что не имеешь к Ритиным волосам никакого отношения? – сразу понял меня начальник лагеря.

– Да, – ответила я.

– Знаешь, я почему-то так и думал… – сказал Кирилл Михайлович и потер лицо обеими руками. Потом он усталым движением уронил руки на стол возле своего замечательного перекидного календаря и договорил: – А я все-таки изрезал в клочья куртку Говоркова своим крошечным перочинным ножом. И, между прочим, это было очень даже непросто. Хорошая куртка была у Петьки. Качественная. Прочная.

– А что Наташа? – спросила я.

– Наташа обозвала меня придурком и все равно не полюбила. А родители заплатили за куртку сумасшедшие деньги. Отец потом впервые в жизни выдрал меня ремнем. Это пятнадцатилетнего-то! Потом еще пришлось драться с Петькой… В общем, полный набор удовольствий! Представь, я собирался сбежать из дома на Северный полюс. Сейчас почему-то не помню, почему не сбежал…

Я сочувственно покачала головой. Я тоже хотела бы сейчас оказаться на Северном полюсе. Или на Южном. В общем, там, где нет людей. Одни пингвины. Я сказала бы им, как Маугли волкам: «Мы с вами одной крови!» – и они приняли бы меня в свою стаю.

Кирилл Михайлович порылся в ящике своего стола и выложил на его поверхность мою красную тетрадь. Она была измочалена так, будто ею лупили кого-нибудь или катались на ней с горки. У меня скривилось лицо. Я прямо-таки почувствовала, как в разные стороны потянуло мышцы. Кирилл Михайлович, видимо, подумал, что я сейчас заплачу. Я была уверена, что не заплачу, но почему-то заплакала.

Начальник лагеря меня не утешал. Он просто смотрел на меня. А я не рыдала, не всхлипывала, нет. У меня просто текли слезы. И я их не вытирала.

– Я завидую тому пареньку, которому посвящен твой дневник, – сказал вдруг Кирилл Михайлович. – Ты прости, но я его прочитал, потому что должен был во всем разобраться… Я понял, что ты не могла изуродовать Риту. И еще… Тебе сейчас будет трудно. Весь лагерь гудит, тебя осуждают. Дневник прочли все, кому не лень… Но… поверь, многие тебе завидуют…

Я вскинула на него удивленные мокрые глаза. Чему уж тут завидовать!

– Да-да, завидуют! – подтвердил он. – Не в каждом сердце может поселиться такая любовь. Не всем дано, а всем хочется. Боюсь, Катерина, что ты введешь моду на дневники. Просто уверен, что в следующем заезде девичьи дневники будут гвоздями сезона.

Он улыбнулся. У начальника лагеря была красивая улыбка. Ответной улыбки у меня не родилось. Во-первых, не было к ней повода, во-вторых, болела губа.

– Катя, может быть, ты все-таки знаешь, кто отрезал Рите волосы? – совсем другим тоном спросил Кирилл Михайлович, наконец по-начальнически.

– Нет, не знаю, – ответила я. – Могу только догадываться… но даже если знала бы…

– Не сказала бы?

– Думаю, что… не сказала бы… Потому что тот человек сделал это, скорее всего, из-за тех же чувств, из-за которых вы изрезали куртку Говоркова.

– Наверное, ты права, – согласился со мной начальник и все-таки отреагировал на мою губу: – Кать, зашла бы ты в медкабинет, а? Может, чем-нибудь помажут?

– Может, и помажут, – кивнула я и пошла мимо медкабинета к себе в номер в обнимку со своим дневником.

Я была рада уже хотя бы тому, что он не попадет в руки мамаше Игоря или моим родителям. Порвать его смогу только я сама, если захочу. А я еще подумаю, стоит ли мне этого хотеть.

Когда я вернулась в номер, вещей Зои и Риты в нем не было. Так я и предполагала. Переехали. Я не огорчилась. Как бы мы сейчас смотрели друг другу в глаза? Хорошо, что их нет. Даже дневник можно не прятать. Впрочем, он уже вообще никому не нужен. Все его прочитали.

Я села на постель и вдруг увидела что-то черно-коричневое, висящее на дверце шкафа. Не без опаски я приблизилась к этому предмету. Какой-то балахон, какие-то лохмотья… Может, это намек на мою ужасную сущность? Я сняла эту странную вещь с дверцы шкафа, и к моим ногам упал косматый парик. Все сразу стало ясно. Это костюм к прощальному карнавалу. Конечно, другие девчонки будут какими-нибудь принцессами да царевнами. А кем может быть преступница Максимова? Только Бабой Ягой. Хорошо еще, что не вурдалачихой, не разлагающимся мертвецом.

Можно подумать, что я пойду на их карнавал. Больно надо! Как-нибудь переживу этот последний завтрашний день одна. Возьму что-нибудь хорошее в библиотеке и буду весь день читать. А послезавтра – уже домой. С утра будем сдавать вещи, приводить помещения в порядок, а после обеда отчалим. И все кончится. Конечно, Игорь теперь будет считать меня ненормальной, но мне придется это стойко и мужественно пережить. Другого выхода все равно нет. Если он только приблизится ко мне, чтобы сказать что-нибудь страшное, я его опережу. Я скажу: «Мамочка же тебя предупреждала! Надо было быть бдительнее!»

Сегодня дописать не удастся, потому что минуту назад звонила Машка Калашникова. Она сейчас ко мне придет – поговорить.

Когда я вернулась из лагеря, то выяснилось, что у Машки за каникулы развился сумасшедший роман с Мишкой Ерофеевым из «Б». Машка была такая счастливая и все время меня благодарила за то, что я первая заметила ее красивые глаза. Этот Ерофеев тоже все время говорит, что у нее красивые глаза, и вообще считает ее красавицей. Я рада за Машку. Да и за Мишку тоже. Он мне тоже всегда был очень симпатичен. В детском саду мы были с ним в одной группе, так что я его неплохо знаю.