Роковое зелье - Елена Арсеньева Страница 20

– Окажите раненому гостеприимство, АлексейГригорьевич, – произнес царь, обращаясь к князю Долгорукому, однакозадумчиво разглядывая при этом Даньку. – Пошлите нарочного к де Лириа. Неровен час, этот господин умрет, а если он и впрямь испанский дворянин, у негонаверняка найдется, о чем поговорить с герцогом хотя бы напоследок.

– Неужто вы поверили в это? – ухмыльнулся князьИван. – Разве похож он на испанца, хоть среди кавалеров и слуг де Лириавсе такие же вот чернявые, однако что-то я не слышал от них ни единого словечкапо-русски. Для них «здрасьте-прощайте» вымолвить – труднее, чем нам «Отче наш»задом наперед прочитать. Этот же шпарит по-нашему, словно… словно не из Мадридак нам явился, а из Смоленска какого-нибудь.

– Да, – с сомнением отозвался ПетрАлексеевич. – А и впрямь… Не врет ли этот «черноглазенький»?

– Не врет! – торопливо отирая с лица слезы,выкрикнул Данька, возмущенно слушавший их разговор, вцепившись в загривокВолчка и с трудом удерживая пса, который ужасно заволновался, увидав неподвижнолежавшего хозяйского приятеля, к которому он очень привязался за время пути и вкотором чувствовал ту же силу и волю вожака, что и в прежнем хозяине, беспрекословноготовый ему подчиняться, руководимый вековым звериным чутьем. – Не врет,вот те крест святой!

Данька торопливо перекрестился, высвободив правую руку, итут же вновь покрепче схватил Волчка.

– Ведь Хорхе – он природный русак, имя его Алексей,Алеша, иногда, сказывал, его Алексом в память о прежнем имени кличут. И он какраз со Смоленщины родом. Родители его были многодетные, а другого богатства неимелось в семье, кроме ребятишек. Случалось, что голодом голодали! И вот как-тораз проезжал через их городок один польский пан, увидал голодного мальчишку,пожалел, с собой забрал. Вырос у него Алеша, грамоте обучился, а поскольку онеще совсем дитя был, тот шляхтич его в свою латинскую веру перекрестил. Ему-точто было? Ничего не понимал! – частил Данька, стреляя глазами отДолгоруких к царю и обратно и что было силы пытаясь обелить своего новогодруга, хотя помнил, как насторожила его самого эта история о смене отцовой,православной веры на чужую, католическую. – Ребенок – он и есть ребенок… Ижил он в Польше до двенадцати лет, говорит, хорошо жил, жена того поляка – онарусская была – не давала ему нашу речь позабыть. А потом поляк – он был накоролевской службе – поехал по какой-то надобности в город Вену, где встретилиспанского боярина по фамилии Монтойя. У него как раз незадолго до этого умерединственный сын, и когда он увидал Алекса, то чуть ума не лишился, ибооказались они схожи с тем умершим, что две капли воды. Уж не ведаю, как Монтойяуговорил поляка отдать ему Алекса, только тот отдал-таки. Боярин испанскийнашего Алекса усыновил, дал ему новое имя, какое подобает по испанскому обычаю,воспитал его. И по достижении нужного возраста определил на службу к королю,как своего законного сына. Так что вот…

– Брешет, брешет он! – раздался в эту минуту голосНикодима Сажина, который притих было, пораженный разворотом событий, а теперь,почуяв, что его врагам особой веры нет, решил подлить масла в огонь. –Сказки, байки! Да слыханное ли дело?! Ишь, испанец он, да поляк, да русскийразом – не разбери поймешь кто! В огороде бузина, а в Киеве дядька. Аэтот? – грозно подступил было к Даньке, но тотчас отпрянул на безопасноерасстояние от Волчка. – Этот-то кто таков будет? Тоже небось иноземец?Понаехало вас тут на нашу голову – на добрых людей напраслину возводить дадевок нашенских бесчестить!

– Да кто ее бесчестил-то! – возопил окончательновыведенный из терпения Данька. – Кто, ну кто?!

– Ты! – подскочила к нему Мавруха, у которойприпадки возмущения по поводу утраченного девства странным образом совпадали сприступами отцовской ярости, а стоило Никодиму успокоиться или забыться, как иона переставала переживать. – Ты и бесчестил. Как завалил меня на спину,да еще придавил, чтоб не дергалась…

– Опять за рыбу гроши, – процедил сквозь зубыДанька. – Ну, с меня хватит!

Этот возмущенный выкрик вызвал откровенную усмешку на лицегосударя, который поглядывал на Даньку без особого гнева, а даже с некоторымрасположением, которое всегда возникает между сверстниками. Ведь Даньке с видубыло лет пятнадцать от силы, а императору только через два месяца, 12 октября,должно было исполниться четырнадцать. Он прежде времени повзрослел, оказавшисьна троне, а оттого выглядел значительно старше своих лет. Причем люди, хорошоего знавшие, помнили, что так он стал смотреться, едва заговорили о возможномдля Петра Алексеевича престолонаследии. Тогда светлейший князь Меншиков взялего под свое крыло, объявил женихом дочери – и Петр наконец сообразил, что онбольше не изгнанник в собственном отечестве, а его грядущий властелин. Он то казалсяизбалованным ребенком, то в чертах его проскальзывала некая ранняяумудренность, порою даже усталость от этой мудрости – этакая брезгливаяпресыщенность, какую можно увидеть в лицах пожилых людей, но какой не наживаютнекоторые старики, прожившие счастливую жизнь. Жизнь юного русского императораникогда нельзя было назвать счастливой, оттого и обрели его черты выражениехолодного недоверия ко всем и каждому, оттого и производил он отталкивающеевпечатление престарелого юнца.

Вот и сейчас он смотрел на распаленного злостью и горемДаньку так, словно хотел сказать: «С тебя хватит, говоришь? Ты намерен что-тоизменить? Но здесь только один человек волен и способен менять судьбы людей.Этот человек – я, а твоя участь – покорно снести все, что предписано моейволей!»

Однако Данька, чье терпение совершенно иссякло, даже не далсебе труда заметить пренебрежительную усмешку императора. Он пошарил вокругвзглядом, и лицо его прояснилось, когда он заметил чуть поодаль прекраснуювсадницу в синем платье – Екатерину Долгорукую. Все были так увлеченыслучившимся, что не обратили внимания на ее появление, а княжну слишком утомилоединоборство с конем, чтобы наброситься на мужчин с упреками за невнимание ксвоей особе. Все, в чем она пока что смогла выразить снедавшее еераздражение, – это грубо отпихнуть стремянного, который помог ей сойти сседла, и горничную девушку, пытавшуюся смахнуть пыль с роскошного платьягоспожи.

Данька вскочил с колен и низко поклонился красавице.

– Простите, ради Бога, за вольность, – сказал он свыражением таким свободным, словно к высокородной княжне обращался неизмученный оборванец, а по меньшей мере равный ей по рождению. – Позвольтевам секретное словечко молвить.