Дочь Клеопатры - Мишель Моран Страница 20

И те наперегонки побежали прочь.

А мы пошли за Марцеллом по длинному коридору. Мозаичные узоры на полу складывались в слово «SALVE», приветствуя гостей Октавиана.

— Это вестибул, — пояснил племянник Цезаря.

Следующую комнату с колоннами он назвал атрием. Отверстие между стропилами в потолке пропускало солнечный свет. По полу тянулись терракотовые канавки, ведущие к мраморному бассейну.

— Часто у вас идут дожди? — спросила я.

— Ну, летом… почти никогда. Зато зимой наши улицы утопают в грязи. — Марцелл указал нам еще на несколько дверей. — Здесь гостевые комнаты и таблинум, у мамы там рабочий письменный стол. Вон там — ларарий.

— А что это?

Сквозь приоткрытую дверь мы заметили длинный стол из полированного дуба.

Марцелл удивленно повернулся к Александру.

— Неужели в Египте такого нет? Это место, где мы по утрам приветствуем лар. — Увидев наши лица, он прибавил: — Лары — это духи предков, охраняющие домашний очаг и семью. Каждый раз, просыпаясь, мы предлагаем им хлеб и вино.

— И что, они радуются? — из любопытства спросила я, разглядывая длинный гранитный алтарь в нише и бюсты древних Юлиев.

— Об этом лучше спросить рабов, — рассмеялся Марцелл. — Ведь угощение в конце концов достается им.

После атрия мы опять вышли под открытое небо, в перистиль, посередине которого зеленел длинный сад с фонтаном, исполненным в виде мраморных львов, изрыгающих воду из пастей. Под сенью густой листвы укрывались бронзовые скульптуры. На скамейках, в тени увитых виноградными лозами решеток и пышно цветущих кустов, полулежали мужчины. Они молча подняли ладони, приветствуя нас, и племянник Цезаря пробормотал:

— Мамины строители.

В самом конце портика располагался триклиний (здесь обедали все домашние), а за ним, ближе к баням, — еще комнаты.

— Это моя спальня, — рассказывал Марцелл. — Это мамина. — Он указал на широкие створки, украшенные садовым пейзажем. — А это ваша.

Деревянная дверь распахнулась, и Александр не удержался от изумленного вздоха.

Комната была просто великолепна. Прикрытые занавесками окна выходили на балкон, где в расписных урнах росли пальмы самых разных видов. В Египте нам не доводилось видеть ничего подобного. Одна-единственная картина, три широкие кушетки вместо кроватей — и все-таки подлинно роскошная обстановка: четыре кресла, украшенные слоновой костью; светильники в виде трехголового Цербера, несущего пламя на кончике бронзового змеиного хвоста; складной стул из кедра, три столика и столько же тяжелых сундуков. Комнату готовили для троих, вот только Птолемей не доплыл до Рима. Я сморгнула слезы с ресниц, отгоняя мысли о родине. Северную стену покрывали росписи со сценами из Гомера, чтобы, засыпая, мы могли вспоминать величайшего поэта, рожденного на греческой земле. Мне удалось различить Агамемнона, Ахиллеса и даже Одиссея.

— Я думал, мы будем жить как пленники, — произнес Александр.

— В доме моей матери? — оскорбился Марцелл. — Вы гости.

— Цезарь убил наших братьев, — сурово напомнила я. — А завтра нас провезут по улицам напоказ.

Племянник Октавиана помрачнел.

— Дядя избавится от любого, кто может стать врагом даже в будущем. И окружает себя только полезными людьми. Его жена — в то же время его секретарь, а моя мама дает советы по части Сената. Агриппа всегда пригодится на случай войны, а Юба прекрасно знает людей и служит надежной охраной. Думаете, он бы хоть раз посмотрел на меня, не будь я старшим сыном своей матери? Тоже в некотором роде польза. Но здесь, в этом доме, — решительно закончил он, — вы наши гости.

За нами вошли рабы с окованными железом сундуками, доставленными из Александрии. Очень хотелось проверить, что из вещей Цезарь оставил, а какие велел забрать, но тут появилась Октавия.

— Пора, — торопливо сказала она. — Марцелл, отведи Александра к себе, пусть облачится в то, что разложено на твоей кушетке. Диадему можно оставить, а вот хитон и сандалии будут не к месту.

Тут я заметила рядом с ней на пороге необычайно красивую женщину лет двадцати, с длинными волосами цвета солнечного меда.

— Salve, Галлия, — радостно улыбнулся Марцелл.

Она слегка наклонила голову.

— Рада, что вы невредимым вернулись из путешествия, хозяин.

Обращение «хозяин» говорило о положении рабыни. Однако ее туника была расшита золотом.

— Селена, — обратилась ко мне Октавия, — это наша рабыня Галлия. Мы поможем тебе подготовиться к пиру и нарядиться так, как принято в здешних краях.

— Рада знакомству, госпожа.

Красавица улыбнулась. Такие лица, наверное, снились художникам Александрии. Она походила на статую, высеченную из мрамора, и я подумала: может, это одна из двадцати тысяч женщин, вывезенных Цезарем в рабство после завоевания Галлии?

— Почему бы нам не пройти в купальню? — спросила она по-латыни с легким акцентом, старательно произнося слова, и указала на угловую дверь, за которой располагалась массивная ванна из бронзы.

Один поворот рукояти — и с потолка из особой трубки полилась горячая вода. На стене висело большое зеркало из полированной бронзы. Мозаики на полу изображали нимф и морских дев. В углу притаился треножник, нарочно припасенный, чтобы согревать комнату в более прохладные ночи.

Октавия подвела меня к длинному кедровому столу и, усадив на один из стульев, принялась внимательно рассматривать бледно-серыми глазами.

— Что думаешь? — тревожно спросила она у Галлии.

— Сколько тебе лет? — спросила та.

— В январе исполнится двенадцать, — ответила я.

Галлия подступила ближе.

— Почти двенадцать, и все еще такая мелкая пташка.

Меня еще никто никогда не называл мелкой пташкой. Я возмущенно выпрямилась, однако красавица рассмеялась:

— Да нет, это даже хорошо.

— Сегодня вечером тебе нужно выглядеть как можно моложе, — проговорила Октавия, доставая из ее корзины бутылочки с шафраном и сурьмой и расставляя их на столе рядом с сетками для волос и рубиновыми булавками.

Я недоуменно округлила глаза.

— Почему?

— Чтобы ненароком не внушить кому-нибудь чувство угрозы, — просто сказала Галлия, успевшая развести огонь на треножнике и опустить на горячие угли железный прут. — Хочешь оставить себе диадему? — спросила она.

Я прикоснулась к жемчужной ленте на голове, вспомнила маму…

— Да.

— И ожерелье?

— Конечно.

— Тогда оставь. А все остальное — долой.

Поднявшись со стула, я нерешительно избавилась от хитона и набедренной повязки. Нагрудная лента мне покуда еще не требовалась. Галлия указала на ванну, окутанную облаком пара.