Двенадцать раз про любовь - Моник Швиттер Страница 2

«Ну, пойдем уже», – в один голос кричат Петр, Марк и его Лиза, они полностью готовы к выходу. Эльфи кладет брошюрку с кроссвордами на овчину и выдает мне сапоги из тюленей кожи: «Вот, возьми, они очень теплые». Сапоги из тюленей кожи! Такие, должно быть, наши матери в семидесятых годах носили. Настоящие серебристые сапоги из тюленей кожи!

– Малы, – говорю я.

– Тридцать восьмой размер.

– У меня тридцать девятый.

– Они большемерки.

Все с интересом наблюдают, как я засовываю правую ногу в сапог, и едва я успеваю застегнуть замок, дружно галдят: «Ну видишь. Подходят. Отлично». – «Жмут», – жалуюсь я, но они уже на улице – Петр, Марк и Лиза, играют в снежки, а Эльфи говорит на прощанье: «Тебе толстые носки и не нужны, сапоги сами по себе теплые». Она закрывает дверь. Снежок летит мне прямо в левый глаз, гром и молния! Петр кричит: «Извини!» И вот уже следующий снежок в мою сторону. «Давай, давай, – Марк хлопает в ладоши, – пошли, пошли!» Петр в два шага оказывается рядом со мной, хватает в охапку и взваливает на плечо. Кряхтит: «Что ты такое ела, в тебе же минимум тонна». Марк берет свою Лизу на закорки, ржет и уносится с ней галопом. Петр, задыхаясь, спешит со своей тонной следом, вниз по тропинке к деревенской улице, отбрасывает голову назад и уже через двести метров, даже не добравшись до перекрестка, картинно валится вниз, грохает меня при этом навзничь и приземляется сверху. Мы дружно стонем. «Где же эта церковь?» – спрашиваю я, а Петр смеется. «Марк, – кричим мы, – еще далеко?»

– Нет, – отвечает Марк, – церковь и правда уникальная, стоит того, чтобы пару километров пройти.

– Пару километров?

– Да я уже ребенком туда ходил, не бойтесь, это так, небольшая прогулка под горку.

У меня болят ноги. Сапоги слишком короткие и слишком узкие. Замки я расстегнула, но ноги все равно будто в стальных тисках. Я чувствую, как в подъеме мой пульс бьется о неподатливую тюленью кожу. На деревенской улице мы с трудом продвигаемся вперед мимо многочисленных отелей и спортивных магазинов в толпе любителей зимнего спорта – их здесь сотни – все в лыжных ботинках и с лыжами на плечах. Стоит кому-то повернуться, как впереди или позади идущим достается лыжами по голове, слышатся возмущенные крики и взрывы смеха, порой одно вслед за другим. Я держусь вплотную за Петром, уставившись на его пятки, и, сжав зубы, считаю шаги, словно надеясь облегчить давление на мои бедные ноги. От края деревни Марк ведет нас по узенькой улочке вдоль молочной фермы; лает собака, захлебывается, беснуется, чуть не срываясь с цепи. Пройдя ферму, мы выходим на тропу туристского маршрута.

Останавливаемся, я хватаюсь за рукав Петра, он, ни слова не говоря, присаживается на корточки и подставляет мне спину, я решительно запрыгиваю, обхватываю его сзади – «только не задуши». Лиза кричит: «Тпру, тпру, стой, лошадка, стой!» Марк подчиняется, и она взбирается на него.

Мужчины сетуют, что люди мало ходят гулять и тропинки так плохо утоптаны. Взвалив нас на спины, они идут рядом друг с другом и при каждом шаге погружаются в снег по колено. Пройдя всего несколько метров, они уже шатаются от напряжения, но все-таки проносят нас мимо лесопилки и столярной мастерской, мимо поля для гольфа и вниз, до пастбища, где дорожка неожиданно сворачивает в лес. «Я больше не могу», – выдыхает Петр. «Ну наконец-то», – отзывается Марк. Кряхтя, они ссаживают нас у опушки леса и падают в сугроб, раскинув руки-ноги в стороны. Мне хочется снять сапоги из тюленьей кожи, чтобы посмотреть, как там мои ноги – я их совсем не чувствую. «Не вздумай, – предупреждает Петр, – после не наденешь». А потом подмигивает и показывает в небо. Идет снег.

За лесным лугом дорожка уже больше не просматривается. Снег глубокий, жесткий и пористый из-за дневных дождей и ночных морозов, мы проваливаемся с треском выше колен, и снег тут же замерзает под нашей тяжестью. Меня хватило ровно на 123 шага, потом я стащила сапоги, водрузила их на руки и пошла дальше прямо в заледеневших носках, ноги ничего не чувствуют – но они свободны! Первые несколько шагов были самыми приятными шагами за всю мою жизнь. И снова я как заведенная принялась считать, и снова дошла до ста двадцати трех. От холода ступни закоченели еще сильнее, чем от боли, я попыталась пошевелить пальцами, но ничего не почувствовала, лишь отвратительная судорога пробежала по ногам, хотелось упасть на колени. «Мы почти пришли», – крикнул Марк, он был уже чуть впереди, а Петр, остановившись в двух шагах передо мной, отозвался: «Марк, признайся, ты понятия не имеешь, где мы!»

Марк ответил, что знает этот лес с детства, снег ему не помеха, он и с закрытыми глазами дорогу найдет.

Петр обернулся ко мне: «Хорошо здесь! Пойдем, присядем». И кротко улыбнулся. Я посмотрела на него и засомневалась, всерьез он или шутит – так часто бывало. «Останемся здесь». И свалился в снег, словно пронзенный пулей. «Ложись ко мне! Здесь не так уж и холодно». Марк и Лиза ушли дальше, их уже не видно. Время шло, и Петр перестал отвечать. Я с трудом поднялась и в оледеневших носках бросилась к нему, схватила за руку, подняла и потащила за собой, сквозь поземку, стараясь держаться глубоких следов, оставленных Марком и Лизой, хоть и не была уверена, что они выведут нас из этого леса к жилью. Должно быть, именно тогда у меня с руки и свалился правый сапог. Я заметила пропажу, только когда мы наконец-то – казалось, несколько часов прошло – очутились перед церковью Святого Петра в Мистайле.

Марк дергал дверь. Бросался на нее. Обрушивался всем телом, крича и проклиная – и надо сказать, получалось у него потрясающе, но в конце концов сдался: руки невыносимо болели. Лиза, не отрываясь, смотрела в пол. Я попыталась поймать взгляд Петра, но тот стоял несколько в стороне и внимательно наблюдал. Потом хлопнул Марка по спине как старший товарищ (разница в четыре года): «Пошли! Посмотрим…»

– Что посмотрим? – Марк растирал руку.

– Может, окно где открыто.

– Глупости, – проворчал Марк, – в церкви окна не бывают открыты.

Но все же пошел смотреть. Вслед за Петром мы обошли церковь. Снег теперь падал густыми хлопьями, тяжелым грузом ложась на наши шапки, и за считанные мгновения превратил нас в седовласых старцев, причем Петр выглядел солиднее всех – у него была шапка с опущенными ушами и лицо замотано шарфом, поэтому получились белые колышущиеся волосы и окладистая борода. «Апостол Петр», – пошутила я. «Жирная корова», – тут же получила в ответ.

Мы стоим у маленькой, похожей на капеллу пристройки и смотрим на сотни – я пытаюсь сосчитать, – тысячи аккуратно сложенных останков: бедренные кости и черепа, гладкие и чистые, покоятся в безупречном порядке, словно запасы дров, какие здесь у каждого дома.

«Мы те, кем вы будете, вы те, кем мы были», – значится на деревянной табличке, прикрепленной посреди костей.

– Смотри, костница, – шепчет Петр.

– Ты что шепчешь, они ж тебя не слышат, – нарочито громко говорит Марк, и они смеются.

Я хватаю Петра за руку. Мои бедные ноги! «Может, уже пойдем?»