Не могу без тебя - Татьяна Успенская-Ошанина Страница 2

Колечка рассказывал им, из чего строятся дома и как растёт каша. Что такое росток, колос, Марья не могла себе представить. Рассказывал, как снимают кино, читал им монологи из классики, играл сценки, с которыми выступает в концертах. К вечеру приходили папа с мамой и дядя Меркурий.

Начинались нескончаемые разговоры о съёмках, соцреализме, о первостепенных задачах искусства, концертах в московских госпиталях, на заводах и фабриках.

Дядя Меркурий тоже учился с папой и Колечкой в школе и в институте. Был он лыс и румян, говорил громче всех и хотел, чтобы все с ним соглашались.

Иногда, когда у папы с мамой были выездные концерты, Колечка приводил их с Ваней к себе домой. Долго поднимались по лестнице на последний этаж. К ним кидались тощие кошки, котята, жалобно мяукали. В дверях встречала их старушка.

Белые-пребелые волосы — короной, как у королев. Глаза — не такие синие, как у Колечки, будто выцвели, но в таких же чёрных, как у Колечки, ресницах и такие же добрые, как у Колечки. Большой, по плечам, белый, из кружев, воротник, чёрное длинное платье, как у королевы. Колечкина мама. Старая-престарая. И очень добрая.

Откуда брала в те голодные годы муку, как исхитрялась, неизвестно, но к их приходу она выпекала два румяных небольших «жаворонка» с глазами-изюминами. Вермишель или каша — на первое, еда дежурная — и в детском саду и дома, а вот на второе — «жаворонки»! Мягкую массу «жаворонков» они жуют-жуют, с неохотой глотают, не сразу откусывают снова. А изюмины сосут, как леденцы.

«Жаворонки», запах от кошек, голос Колечки «Оставь немного вермишели, разомни получше, раздай кошкам поровну!» — до сих пор живы, точно были вчера.

После ужина Колечка обязательно придумает игру. То возведёт сооружение из вилок, ножей, карандашей, а ты тяни по одной вещи осторожно, чтобы не порушить. То создаст город с домами — спичечными коробками, которых у него множество, с холмами — маленькими подушками для иголок, какие они шьют в детском саду и каких много у Колечкиной мамы, с туннелями — шарфами и нитками мулине. То спасает попавших в беду: посадит Ивана на шкаф, будто утащил его в горы колдун, её — в шкаф, будто гномы уволокли её в подземелье, и разыгрывает целый спектакль: с поисками пропавших, с борьбой против чёрных сил, с заклинаниями, разрушающими колдовство.

А потом скачет с ними домой на «конях» — по очереди. Они обнимут Колечку за шею или схватят за волосы, иссиня-чёрные, густые, лохматые, греют в них руки и погоняют: «Быстрее, быстрее!»

Война отняла у них дедушку и обеих бабушек, еду, вещи и тепло, но у них остались мама с папой и Колечка со старушкой. И, несмотря на то, что, когда они вернулись, ещё шла война, а потом были самые голодные и холодные, по карточкам, годы — сорок шестой и сорок седьмой, им с Иваном жилось в Москве очень даже весело!

А однажды в первое послевоенное лето, когда папа снимался в Бресте, мама с Колечкой привезли их в лес.

Они с Иваном в лесу впервые, и лес непонятен им. Та же тайна, что сказка: в нём живут колдуны, бабы-яги и лешие. Марья жмётся к маме и закрывает глаза — если не будет видеть лес, значит, его нет, и нет колдунов.

А мама говорит:

— Ложитесь на животы, смотрите и молчите. Молчите до тех пор, пока молчать больше не сможете.

Марья послушно легла, но смотрит не вокруг, а на мамину ногу. Босая мамина нога в солнечном свете белая, с прозрачными пальцами, с небольшими аккуратными ногтями — у Марьиного лица, тощая, незнакомая. Марья обнимает её, целует.

— Ну что ты, Марья? — осторожным движением, как-то очень бережно, мама поднимает Марью к своему лицу.

А Марья вырывается из её рук, снова ложится на живот, как велела мама, и наконец видит лес: тащат сухие еловые иголки, другой сор жуки и муравьи, ползут лупоглазые гусеницы, извиваются черви, с цветка на цветок перелетают бабочки и стрекозы, жужжат комары. Оказывается, вовсе не люди хозяйничают на земле, а слетели с картинок книг и с маминых рисунков герои маминых и Колечкиных сказок. Листья, стебли цветков, трава — зелёные, но совсем разных оттенков: и прозрачно-зелёные, и чёрно-, и оранжево-зелёные. И сами листья друг на друга не похожи — овальные, резные, пушистые, разлапистые, стрельчатые, и цветы — разные, словно великий мастер свою жизнь положил на создание каждого листка и цветка.

— Есть полезная трава, ею лечатся звери и люди, — говорит мама. — Есть ядовитая. Из ядов тоже можно сделать лекарство. И люди, и звери, и трава — вместе… — И вдруг не таинственное, тревожное: — Коля, что с тобой?

Марья подняла голову. Колечка смотрит в небо. Снизу Марья не видит его лица.

— Коля, что ты, Коля? — Мама подошла к нему.

— Прости, сейчас пройдёт. Он любил лес. Последний раз в лесу я, пацаном, был с ним. Он мне так же, как ты ребятам, про траву. Он вырастил меня. Отец погиб, он был мне за отца. Зря я поехал. Не могу.

Колечкин голос незнаком, срывается. Да что же это — Колечка плачет?! Она чувствует, что-то происходит, а встать, подойти к нему, она чувствует, нельзя, и лежит затаившись. Кто его обидел?

— Костёр разожгли… собирали сухие ветки. Запах смолы.

Марья не все слова знает. «Костёр» знает — на улицах Чистополя в мороз жгли костры, около них грелись сотни бездомных, а слово «смола» тогда услышала впервые.

— Я виноват в его гибели. Его же после Горного направили на московский завод инженером! Это я уговорил, сорвал… на Кольский. Он сначала — ни за что, требовал, чтобы я в институт…

— Ну, в чём же ты виноват? — едва слышно говорит мама. — Ты хотел, как всегда, втроём. Ты Мотю моего спасал. Колечка! Колечка!

Про кого это они? — пытается понять Марья. За шиворот заполз муравей, щекочет спину, а она боится пошевелиться.

— Его назначили директором апатитовой фабрики, она только создалась. После работы придёшь к нему, а он без «здравствуй» крикнет: «Жратва на окне, Коль!» — и снова с людьми. Люди прут к нему. Часто ночевал на фабрике. Даже диваном не успел обзавестись, раскинет пальто на полу, под голову — шапку, ну, может, часа три поспит. Конечно, мне удобнее спать на нормальной кровати в общежитии, но я сильно скучал без него и спал с ним на полу!

— Говори, Колечка, родной, выговорись, наконец. — Голос у мамы дрожит. Мама так же беспомощна, как она, Марья.

— За ним пришли… мы только уснули. Он не поверил, в крик: «С ума спятили, кого брать?! Да я вас!» — всех раскидал. А его — по голове! И скрутили. Поволокли. Очнулся, кричит: «Не верь, Коль, чистый я!»

Всё-таки Марья вскочила, подбежала, забарабанила по его животу:

— Не плачь, мой Колечка. Ты обещал показать муравьиный город. Покажи замок стрекоз! — Она ревела в голос и тянула его в лес, подальше от его памяти, позабыв про колдунов и леших. Иван тянул с другой стороны.

Но Колечка застыл на месте, говорил маме:

— По лесу ходил осторожно — боялся раздавить какую-нибудь козявку. У нас во дворе царила безотцовщина. Получит стипендию, накупит баранок, подушечек, раздаст каждому. Для него каждый — большой человек. Играл с нами, старался рассмешить. Враг народа?! Кирюха?!