Прихоти фортуны - Джулия Стоун Страница 2

Приметила Масетт, что в те вечера, когда Жанна появляется в зале, монеты льются рекой, а мужчины будто и рады платить чуть не втрое за положенный ужин.

В последний год Жанна расцвела, стала на диво как хороша. Таких красавиц мадам Рюйи еще не удавалось встретить, а ведь на своем веку она повидала разных, не только купцов, да голь всякую.

Но Жанна… Жанна особенная.

Невысокого роста, тоненькая, гибкая, она была похожа на виноградную лозу. Темные волосы волной лежали на спине, а на лбу и висках вились мелкими колечками. Оттенок волос необычен. Не сказать, чтобы черный, но и не рыжий, а такой темный-темный, красно-коричневый, медный. Но уж если пыльный, теплый луч солнца ляжет на голову девушки, загораются волосы золотом, и у Жанны словно нимб появляется, будто у святой.

Лицо у нее белое, чистое, ланиты розовые. Это потому, что она молоком моется, Масетт сама видела. Утреннюю кружку возьмет, половину выпьет, а остальным вместо воды и моется. Масетт вначале осердилась, а потом решила: ничего, пусть девушка потешится.

Лицо у Жанны красоты необыкновенной. Желто-зеленые глаза, загнутые ресницы, брови, подобные длинным крыльям чайки – глядишь и глядеть хочется. И чем больше на нее смотришь, тем на душе приятнее.

А сними с нее эти дрянные лохмотья, да одень как дочку судьи или подружку епископа, или даже саму графиню – это что же будет?

Масетт только вздыхала и качала головой.

О, Пречистая Дева, и зачем беззащитной сироте дана такая красота, такое искушение для мужчин! Ведь не слепая же Масетт.

– Дьяволы бородатые! Чтоб им святой Петр шею свернул, – бормотала она и крестила себе рот.

А ведь Жанне только шестнадцать, и она не достигла еще своего расцвета.

Не то чтобы мадам Рюйи любила девчонку, но все же мало-помалу заботилась. Вот и старую красную юбку подарила. Сама-то толста, не влезает, да и все равно моль побьет. Или вот остатки нитей шерстяных отдала, а Жанна связала себе знатные чулки. Пусть красуется, много ли у нее радостей!

Работает исправно, скромна, на мужчин не заглядывается. Что еще мадам Рюйи надо?

Или сидит на камне у моря и поет свои унылые песни, будто тоскует о чем, а потом ходит печальная такая, что и глядеть нельзя. Говорила ведь ей Масетт, не ходи ты к морю, духи всю жизнь заберут, по капле вытянут. Не слушает.

Ах, Жанна… Масетт качает головой.

Жанна тянется во тьму, касается пальцами воды. Еще теплая, это хорошо. Можно, наверное, искупаться, постирать нижнюю рубашку. С моря подул бриз, она снова зябко поежилась. Запах ее освежающей апельсиновой воды смешивается с окружающими запахами и улетучивается от движения воздуха.

Нет, пожалуй, не стоит купаться; вот и камень почти холодный.

Год идет к закату, созрел урожай, скоро начнутся празднества в честь богини Голды, покровительницы земледелия и домашнего очага. Еще ее называют госпожой Хофф.

Прекрасная, как луна, жена Бодана, в ее честь льются вино и пиво. С хохотом и воем проносится свита Голды – ночные феи, души умерших детей. Они пробуждают усталое солнце, посыпают землю белыми перьями с ложа богини, и даруют новый добрый урожай.

Жанна любила эти шумные празднества, старинные предания о духах, живущих дома или скитающихся по Земле от начала времен.

А вот в День всех святых она наденет свое лучшее платье и вместе с жителями Пти-Жарден отстоит в церкви мессу в честь усопших святых.

Жаль только, Клода не будет с ней.

Ах, если бы в то утро он послушал ее, и не вышел в море!

Белый песок, лодка, сохнущая на берегу, сеть, котелок над прозрачным пламенем с жирной рыбной похлебкой, шутки Клода, его бледно-голубые глаза, глядящие на сестру с участием.

Теперь это воспоминания, и Жанна все сохранит.

Так уж случилось, что из семьи Грандье осталась одна Жанна.

Папаша Грандье, Клод-Старший, ставший в 1294 году под знамена короля Филиппа – да благословит его Господь! – сгинул где-то на островах Британии. Жанна навсегда запомнила его руки, большие, горячие, в которых она блаженно качалась как на мерцающих отмелях лазурного берега. Рубаха Клода-Старшего пахла потом, и это было хорошо. А вот лица папаши Жанна, как ни старается, вспомнить не может. Старуха Иоанна, что продает господам Рюйи хворост, говорила, будто был он хорош собой, и многие девушки на него заглядывались.

Прошло три года с того времени, как Клод-Старший оставил их, по Франции гуляла чума, виноградники стояли в запустении, повсюду пылали заразные лачуги и катились похоронные телеги. Хижину на скале, где жила маленькая Жанна, тоже сожгли, вместе с трупом ее матери. Старший братец Клод болел ужасно, она перетащила его в укромный грот, где не было слышно ничего, кроме грохота прибоя.

Жанна часто думала, что в те дни Господь явил чудо и сохранил маленьких сирот. Они навсегда запомнили утро, когда Клод открыл глаза, и стало ясно, что болезнь побеждена.

Клод был очень слаб, они встали и побрели в разоренную деревню.

В зимние ночи вдвоем они грелись у костра. Клод рассказывал смешные истории про духовенство и даже про самого папу Бонифация и кутал сестру в какой-то ветхий суконный плащ, который подобрал на берегу.

Жанне было весело с ним, но она могла бы точно также прижаться к нему, плакать и говорить, что они бедные ребятишки, и им негде преклонить голову.

Случалось иногда, что с неба плавно падал снег, они глядели в серую мохнатую пустоту, раскинувшуюся шатром над Провансом, или бежали в рощи смотреть, как одеваются в белое апельсиновые деревья.

Весной Жанну взяла к себе трактирщица Масетт Рюйи, хоть от девчонки было мало проку, а братец Клод стал ходить в море с рыбаками.

Жанна хорошо помнит канун 1300 года, который жадный папа объявил юбилейным и сказал, будто всякий грешник очистится от грехов и станет как крестоносец, если прибудет в Рим и вознесет молитвы в Храме святых Петра и Павла.

Клод думал отправиться в Рим, уж больно ему хотелось стать крестоносцем, а Жанна сказала, что по Альпам им не пройти.

– Ничего, – возразил Клод. – Можно берегом.

– Так ведь все равно Рим далеко, а грехи нам отпустит наш кюре. Да и денег нет, с голоду помрем.

– Как это нет, а это что, по-твоему? – рассмеялся Клод и достал настоящий золотой флорин. О, это был праздник!

Сидя в «Каторге» за дубовым кухонным столом, потемневшим от копоти, они ели печеную свинину, глядели, как что-то бурлит в котле, и Масетт, красная, в развязавшемся чепце, поворачивает вертела. То и дело в погреб с кувшинами ныряли горбун Тийом и маленький поваренок.

В ту ночь в трактире негде яблоку было упасть. Жанна и Клод слушали доносившийся в кухню шум и невнятный гул голосов, и улыбались друг другу. Кто-то затянул старую христианскую песню, ее подхватили, и вскоре все франкоязычные гости горланили в унисон. Надо признаться, однако, что провансальские вина сделали свое дело, хор распался, и каждый пел свою песню, не слушая соседа, причем рулады выводились на разных языках.