В порыве страсти - Розалин Майлз Страница 2

Впрочем, не только с Филиппом. Поколение за поколением ковали Кёниги в здешних бескрайних просторах свое будущее состояние; нужно было обладать поистине несгибаемой волей, чтобы буквально на пустом месте создать самую большую во всей Северной Территории скотоводческую ферму. И не зря она называлась Королевством – так окрестили ее местные жители, когда узнали, что слово «кёниг» по-немецки означает «король». Прапрадед Филиппа построил церковь, в которой крестили их детей, прадед – школу, в которой они изучали язык белых людей и их обычаи. До скончания своих дней они будут чувствовать Филиппа, его несгибаемую волю, видеть его крупное, крепко сбитое тело, его грубые руки и надменно поднятую голову, слышать его громкий голос, отдающий приказы, заставляющий повиноваться.

Элен стало зябко, хотя косые лучи утреннего солнца ласкали ее загорелые плечи. Она знала, Джона они тоже чувствуют, но по-другому. У открытого, прямодушного Джона не было на свете ни единого врага. Для большинства мужчин он все еще оставался «сыном Филиппа», достаточно взрослым, чтобы справиться с перегоном скота, когда Филипп в отъезде, и в то же время способным по-детски шутить с пастухами, когда долгий путь оставался позади.

Женская половина населения Территории, особенно юные девушки, смотрели на хорошо сложенного, сильного юношу, прирожденного наездника совсем другими глазами. Они видели мягкость, присущую его мечтательной натуре, и чувствительность, о которой даже не подозревали те, кто замечал лишь его тело, как у взрослого мужчины, припорошенные пылью светлые волосы, спокойные голубые глаза и радостную улыбку.

Аборигенов привлекала в Джоне именно мягкость, а никак не упорство, унаследованное им от отца. И потом Джон был первым Кёнигом, учившимся в школе в поселке аборигенов вместе с остальными детьми с фермы; и теперь с теми, кто работал с ним бок о бок, его связывали узы дружбы, окрепшие за долгие годы бесконечного австралийского лета. Да, они чувствовали Джона. Они чувствовали его всем сердцем.

И ее, Элен, они тоже чувствовали. Она ведь тоже родилась на этой земле, обыкновенная девушка, трудившаяся на соседней ферме, чтобы заработать себе па жизнь, пока Филипп Кёниг не решил взять ее, молодую и застенчивую, восемнадцати лет от роду, себе в жены. И вот уже двадцать пять лет она живет здесь и верой и правдой служит Филиппу и Кёнигсхаусу.

Любой женщине пришлось бы посвятить этому всю жизнь, напомнила себе Элен то ли с неудовольствием, то ли с сожалением. Зеленый оазис среди пустыни был не просто поместьем, это был небольшой поселок. Кроме просторного старого дома в колониальном стиле, где поколение за поколением рождались, боролись и умирали Кёниги, на ферме были еще дома скотоводов и аборигенов, здание конторы, из которой Филипп управлял филиалами своей фирмы, конюшни с его знаменитыми племенными скакунами, обладателями многих призов, и, конечно же, каменная часовня; первый из Кёнигов, ревностный лютеранин, воздвиг ее, как только построил для себя дом с земляной крышей.

Конечно, он строил дом не только для себя. Старый Иоганн был страстно предан своей несгибаемой русоволосой жене-немке и семи маленьким ангелочкам Кёнигам, проделавшим с ним путешествие из Старого Света. Не прошло и года, как шестеро из них навечно успокоились в этой тихой земле – слишком далеко от дома, и только седьмой выжил, доказав таким образом, что пот и кровь были пролиты не зря. Этот последний сын Иоганна Кёнига преуспел в жизни, как впоследствии и его собственный сын. Потом на свет появился Филипп, а за ним Джон.

«Джон. Мой единственный сын. Странно», – подумала Элен. Кёниги, такие неутомимые в постели, не отличались плодовитостью. Но и нужен-то был всего один ребенок. Один сын, чтобы все ему передать. Один наследник, один правитель. Один король в королевстве, один Кёниг в Кёнигсхаусе. Только это и было нужно.

И она сделала это, она дала им Джона, настоящего, до кончика ногтей, Кёнига, а еще она дала ему волосы цвета солнца и большие, доверчивые голубые глаза. И когда придет его время, он будет хорошим хозяином этой земли. Вот в чем заключалась ее работа. Так что она с полным правом могла сказать, что заслужила свое место в их «снах», как аборигены называли свое представление о мире.

Неужели им все еще снится ее соперница, после стольких-то лет? Труди и ее сын, единственный сын, как и Джон? Или только вторая жена обречена вечно помнить о своей предшественнице, обречена напрасно вопрошать Господа, почему он не дал и ей такое стройное тело и белоснежную, как у Мадонны, кожу, волосы цвета воронова крыла, какие увидишь только на картинке, и алые, будто сама кровь, губы, а еще длинные изящные руки; вопрошать, почему она лишена этой томной уверенности в себе, – словом, всего того, что она увидела на портрете жены Филиппа в тот раз, когда впервые переступила порог дома, на портрете, что потом бесследно исчез…

Хватит! Элен обхватила себя руками, пытаясь унять дрожь.

Что случилось? – мысленно одернула она себя. Возьми себя в руки! Через несколько часов вернутся Филипп, Джон и пастухи, они уверены, что их ждет царский прием, с минуты на минуту прибудет вертолет из Сиднея, а с ним вагон новых неприятностей, а она стоит тут и ловит мух!

Одинокая сорока описывала в небе широкие круги, ее крики напоминали плач брошенного ребенка. Элен пригладила рукой волосы – светлые, густые, они доходили ей до плеч – и попыталась собраться с мыслями. «Возьми себя в руки, – повторила она. – Приди в себя, начинай шевелиться!»

Жара усиливалась, а ей было холодно, ее била дрожь. Приглушенный расстояниями свист лопастей возвестил о приближении вертолета. Вот уже его хищная тень со зловещим грохотом пронеслась над беспорядочно раскиданными зданиями старинной фермы, а маленькая фигурка все так же стояла на веранде, не в силах сдвинуться с места.