Глашенька - Анна Берсенева Страница 2

Она весь вечер вертелась на своей нижней полке – папа несколько раз спрашивал сверху, почему она не спит, как будто это и так непонятно, – и наконец, дождавшись, пока его дыхание наверху станет ровным, надела тапки и выскользнула из купе.

Глаша впервые попробовала курить в девятом классе, а на выпускном вечере попробовала еще разок. Ни в первый раз, ни во второй ей это нисколько не понравилось. Но сейчас хотелось сделать что-нибудь лихое, совсем себе не свойственное, и покурить – это было самое подходящее. Сигарет у нее, правда, не было, но неважно: в тамбурах всегда кто-нибудь курит – поделятся с ней.

Лихая бесшабашность, охватившая Глашу еще на псковском перроне, позволяла ей теперь с легкостью делать то, что совсем еще недавно и в голову не пришло бы.

Лампочка в тамбуре почти перегорела – светила, но еле-еле, то и дело мигая. Мужчина, куривший у окна, показался Глаше каким-то опасным. Может, потому, что слишком уж он был большой, заслонял окно плечами, а может, из-за такого вот нервного освещения. Тревожные отсветы плясали на его белой рубашке, казалось, что-то меняется в его облике каждую секунду, и непонятно было, что он такое. А вдруг бандит?

Впрочем, эту глупую мысль Глаша сразу отогнала. С чего вдруг бандит? Просто фильм недавно показывали, и там вот именно был бандит, который убил жену главного красавца-чекиста ножом в вагонном тамбуре.

– Извините, – смело сказала Глаша, – у вас не найдется сигареты?

Мужчина обернулся. Теперь отсветы плясали уже на его лице. Это было не тревожно, а красиво. Как на картине Рембрандта.

Глаша не зря любила живопись – она всегда замечала в жизни то, из чего получаются потом картины. И сейчас, глядя на лицо этого незнакомого мужчины, она видела то, что было главным в картинах Рембрандта. В «Ночном дозоре», может? Глаша не успела понять. Это было так неожиданно – ну кто ожидает увидеть рембрандтовский свет в вагонном тамбуре? – что она радостно улыбнулась.

– Сигарета найдется, – сказал этот рембрандтовский человек и протянул Глаше пачку.

– Спасибо.

– На здоровье, – усмехнулся он.

Глаша взяла сигарету, подумала, что надо было попросить еще и прикурить. Но он и без ее просьбы щелкнул зажигалкой. Глаша закурила и сразу закашлялась.

– Крепкие… – смущенно пробормотала она.

Ей стало неловко от того, что она закашлялась, как маленькая.

– Да, «Житан» крепковат, – сказал он. – Но других нет.

Глашу затошнило, и курить тут же расхотелось. Но как-то неловко было сразу же бросить сигарету, да еще, понятно, иностранную, дорогую. Она стала курить без затяжки, набирая дым в рот.

Он засмеялся.

– Что смешного? – вместе с дымом выдохнула Глаша.

– Вы курите, как птенец.

– Разве птенцы курят?

Ей стало смешно, и она тоже засмеялась.

– При взгляде на вас думаешь, что да. Вы из Пскова едете?

– Да.

– А как вас зовут?

– Глаша. Рыбакова.

Она назвала фамилию по школьной привычке. Он засмеялся снова.

– Глашенька Рыбакова! – сказал он. – Да еще из Пскова. Вы же прямо девочка из книжки!

Нетрудно было догадаться, что он именно так и подумает.

Глашина мама знала книги Каверина чуть не наизусть, потому и назвала ее в честь героини своего любимого романа. Она сама рассказывала Глаше: когда выходила замуж за Сергея Рыбакова, ее будущего папу, то сразу решила, что дочка у нее непременно будет Глашенька. Рыбакова Глафира Сергеевна, в точности по роману.

Псков вообще был каверинский город – и сам он здесь жил в детстве, и Саня Григорьев из «Двух капитанов», и все герои его «Открытой книги», в том числе и Глашенька Рыбакова.

Мамина фантазия совсем Глаше не нравилась. Во-первых, потому, что она не видела ни малейшего сходства между собой и Глашенькой Рыбаковой из книжки. Та была довольно подлая и очень-очень красивая, очень-очень неотразимая – мужчины из-за нее с ума сходили все подряд.

Глаша и ничего подлого вроде бы не делала, и красавицей ее назвать вряд ли кому-то в голову пришло бы. Она была самая обыкновенная, и даже то, что можно было считать в ней красивым – льняные волосы, например, – точно так же можно было считать и обыкновенным. То есть ее волосы преотлично назвались просто русыми. Как у многих.

А во-вторых, из-за книжного имени все то и дело напоминали ей, что она книжная девочка. Вот, пожалуйста – первый же встречный так ее и назвал!

– А меня зовут Лазарь, – сказал он.

Глаша даже про свою досаду позабыла.

– Какое имя необычное! – воскликнула она.

– Мамина фантазия. В память своего покойного отца назвала. Во Пскове я, по-моему, один с таким именем.

– У меня тоже – мамина фантазия, – улыбнулась Глаша.

Лазарь вынул из ее пальцев сигарету и выбросил в окошко.

– Вы же не курите, Глашенька, – сказал он.

Возражать Глаша не стала. Ей уже не хотелось сделать что-нибудь лихое, потому что лихости было достаточно в ее собеседнике. Об этом она догадалась сразу, и даже непонятно почему – он ничего необычного ведь не делал. Но лихость, или не лихость только, а какая-то… лихая точность – да, именно так – чувствовалась даже в том, как он открыл и быстро захлопнул тугое тамбурное окно, когда выбрасывал ее сигарету. И его глаза – широко поставленные, что вообще-то, как известно, является признаком художественно одаренной натуры, – были никакие не художественные, а вот именно лихие.

– Не курю, – легко согласилась Глаша. С ним легко было соглашаться и вообще разговаривать. С ним просто было легко. – Но у меня такое необыкновенное настроение, что и сделать хочется что-нибудь необыкновенное. Не такое, как всегда.

– И почему же у вас такое необыкновенное настроение?

Видно, широкие глаза были ему придуманы природой не для того, чтобы писать картины, а для того, чтобы особым образом смотреть на человека, которого он слушает. Этими своими необычными глазами Лазарь смотрел на Глашу очень внимательно.

– Потому что я поступила в Московский университет! – радостно выпалила она.

– Ух ты как!

Лазарь произнес это так же радостно, как она. Хотя что ему радоваться успехам постороннего человека?

Впрочем, удивилась Глаша этому не очень: ей казалось естественным, что весь мир насквозь сейчас радуется вместе с ней и ею восхищается. Ей хотелось расцеловать весь мир и Лазаря тоже.

Правда, как только эта мысль пришла Глаше в голову, она тут же смутилась. Хороша бы она была, если бы бросилась целовать незнакомого человека! К тому же взрослого: по Глашиным прикидкам, Лазарю было наверняка больше двадцати пяти – предельного возраста, который еще можно было считать молодым.