Осень на краю - Елена Арсеньева Страница 19

– «Кумпарсита»… Божественная музыка! – выдохнула Надя ивпрямь с молитвенным выражением лица.

Марина поморщилась. Ей не нравилось танго: ни мелодии, нисам танец, – прежде всего потому, что по нему с ума сходили все ее энскиезнакомые барышни. Варя Савельева даже в знаменитую школу Мишель-Михайленкоходила. Потом, когда циркуляром министра просвещения Кассо гимназистам истудентам было запрещено посещать танцклассы, где преподавали этот«непристойный танец», Мишель-Михайленко пришлось переключиться на польки давальсы. И вообще – в России стали относиться к танго гораздо прохладнее. Но доДальнего Востока похолодание, видимо, не дошло. Публика весьма оживилась призвуках танго! И вдруг по залу буквально стон прошел – Мартин, который так и невзялся за свою скрипку, вдруг соскочил с эстрады, подошел к Грушеньке исклонился перед ней.

Грушенька чуть вскинула брови, как бы изумившись такойвольности, но, не чинясь, подала правую руку Мартину, встала перед ним,закинула левую руку ему на шею, подалась вперед, прильнув щекой к его щеке,прикрыла глаза…

«Разврат! – брезгливо подумала Марина. – Какой разврат!»

Надя скрипнула зубами так громко, что Марина подумала: ворту у нее теперь полным-полно крошек! Однако Грушенька на разъяренную подругудаже не оглянулась. Мартин наступал на нее, она отступала, поворачивалась, шлато к нему, то от него плавными полукружьями…

Молодые люди, бывшие в зале, немедленно вскочили, похваталисидевших поблизости красоток и тоже принялись ходить то медленными, то быстрымишагами, то сближаясь, то отдаляясь, поворачивая вокруг себя дам и пороювыделывая ногами какие-то невообразимые махи в воздухе или круги по полу.

Мартин и Грушенька казались совершенно поглощенными танцем,но порою губы их шевелились – они о чем-то разговаривали.

«Ишь ты, шпарит по-немецки почем зря! – завистливо подумалаМарина. – И танго это… Подумаешь, строит из себя даму светскую, а сама кто?Отец-то ее из Энска голозадым уезжал, в долгах как в шелках, разжился толькотут, на вольной землице, женившись на богатой. По расчету женился-то, порасчету, как Митька Аксаков на Сашке, пакостнице! Небось и Мартин вокругГруньки круги кружит, потому что надеется тут повыгодней пристроиться, кВасильеву поближе, чтобы деньгами ссужал да продуктами. А то и побег помог быустроить… Конечно, всё у них расчеты да выгоды, а что такое настоящая,подлинная любовь, они и знать не знают, ведать не ведают, где им изведать это,жалким мещанам! А вот я… а у меня вот…»

И вдруг ее хлестнуло огненным кнутом воспоминание о том, чтоиспытала она, когда полюбила. Сначала они с Павлом ( товарищем Павлом ,оказавшимся сормовским доктором Андреем Туманским) накинулись друг на друга,словно два жаждущих случки зверя, а потом, когда Андрей узнал, что отец отнял уМарины деньги, он исчез из ее жизни, вообще исчез из Энска… Пока шло судебноеразбирательство, Марина узнала, что и «Андрей Туманский» – тоже имя ненастоящее, очередная партийная кличка, как и «товарищ Павел», а кто он, какзовется на самом деле – небось одному Господу Богу известно.

И все же она назвала сына именем его отца… тем именем, подкоторым увидела его впервые, под которым полюбила. Сын был записан в метрикахкак незаконнорожденный Павел Андреевич Аверьянов.

Зачем, зачем она начала об этом думать?! Старая боль толькоказалась забытой, приглушенной, подернувшейся пеплом. По сердцу ударило так,что Марина скрипнула зубами едва не громче, чем злополучная Надя. Да еще ислезы к глазам прихлынули. Да еще и приторный вкус во рту вновь напомнил осебе…

Нет, она больше не могла здесь оставаться!

Марина вскочила, выдернула из-под стола саквояж так резко,что свалила два стула, свой и тот, на котором сидела Грушенька, – и ринуласьвон из зала. Промчалась по лестнице, прыгая через две ступеньки и придерживаярукой черную обвисшую юбку, чтоб в ногах не путалась. Она бежала, ничего невидя от слез, и, конечно, не обратила внимания на человека, стоявшего на первомэтаже, в сторонке от перил широкой лестницы, и пристально посмотревшего ейвслед.

* * *

Первый раз Дмитрий увидел Полуэктова еще в ноябрепятнадцатого. И день тот вспоминался ему потом не раз, хотя это был самыйобычный день, не лучше, не хуже, не опаснее других, даже без боя обошлось. Авсе же он вспоминался – прежде всего потому, что как бы проиллюстрировал однупростую истину, уже несколько подзабытую: «Человек предполагает, а Господьрасполагает!»

Человек по имени Дмитрий Аксаков предполагал, что он, словноколобок из старой сказки, всех обвел вокруг пальца: и от бабушки ушел, и отдедушки, и от всякого прочего небогатого умом зверья. Господь же расположилнапомнить ему, что на пути колобка попалась еще и лиса.

…Стояло сырое, туманное утро. Моросил мелкий дождь, и,казалось, конца ему не будет. Под ногами чмокала холодная слякоть. Полктоптался на месте в ожидании сигнала к выступлению: его перебрасывали в другоеместо.

На душе у Дмитрия было погано. Лежала какая-то смутнаятяжесть, чудилось – еще усугубляемая скверной погодой. «Хоть бы на минуткувыглянуло солнце! – угрюмо думал он. – Милое, ласковое солнце! Ну что бы тебестоило своими горячими лучами пронизать насквозь мрачную толщу угрюмых,слезящихся облаков и хоть на мгновение обдать нас благодатным, желанным теплом…Так нет же! Нет и нет. И ничего не поделаешь с этим. А нам ведь вроде немного инадо. Неужели и солнце против нас? Бездушное солнце! И молиться ему бесполезно:все равно не услышит! Ему хоть бы что. Ему тепло – там, за облаками-то… самомусебе светит, само себя греет… Вот знало бы, что такое, когда сапоги понемногупромокают, ноги начинают сильнее чувствовать холодную сырость и постепенноледенеют…»

Было зябко, неприветливо, мрачно. Бессильная, бессмысленнаязлоба возникала в душах солдат против этих слезящихся облаков, уныние ибезнадежная апатия овладевали всем их существом. Одного хотелось в такиеминуты: лечь пластом в холодную, глинистую слякоть – и лежать неподвижно до техпор, пока не застынет все тело окончательно и сознание не унесется в нездешниймир…

Дмитрий понимал, что сейчас всей его ротой, всем полкомвладеет одно и то же настроение: желание покоя, пусть это даже окажется покойсмерти. Нет, в самом деле, хорошо тогда станет: ничего не будешь чувствовать,ни сырости, ни холода, ни скверного настроения… А еще лучше, если по тебеслучайно проскачет артиллерия… тогда уж и концы в воду, вернее, в эту жидкуюгрязь. Навеки, аминь! Полнейшая и беспросветная нирвана!

Но вот наконец пробежали вдоль рядов вестовые, передаваяприказ: выступаем!