Тибо, или Потерянный Крест - Жюльетта Бенцони Страница 19

И тут король от души расхохотался:

— Так вот истинная причина того, почему он так вам понравился, монсеньор! Тут вы с ним точно поладите...

— Этим тоже не следует пренебрегать! Застолье, если не объедаться, — прекрасный повод для встреч и переговоров, — добродушно ответил Гийом. — Этот принц сумеет привлечь к себе друзей...

— Надеюсь, что он прежде всего сумеет заставить себе повиноваться. Королевству понадобится твердая рука после того как...

Он не договорил, но оба собеседника могли бы без труда закончить фразу за него. Гийом Тирский, приблизившись к Бодуэну, ласково положил руку ему на плечо.

— Ваше Величество... дитя мое... — прошептал он, даже не пытаясь сдержать нежность и сострадание. — До этого еще, может быть, очень далеко, и нам некуда спешить. Чудодейственный бальзам, который прописал вам Моисей Маймонид и который готовит теперь для вас Жоад бен Эзра, уже показал свою силу. Вот уже многие годы он справляется с болезнью...

— Но его осталось совсем чуть-чуть, надолго не хватит, — подала голос Мариетта, которая, не таясь, слушала разговор с порога ванной комнаты.

Гийом Тирский обернулся к ней.

— Не беспокойся! Караван, который я несколько месяцев назад отправил Африку к Великим озерам, должен вот-вот вернуться. Если все пойдет так, как я надеюсь, Гийом де Монферра не скоро еще воцарится в Иерусалиме, и мы успеем совершить немало великих дел...

— Так прогоним же черные мысли и будем просто радоваться его приезду! — воскликнул Бодуэн, на чьем лице вновь появилась улыбка. — Да, возвращаясь к Рено Шатильонскому и моему дяде Жослену, когда они должны прибыть?

— Ну... может быть, через неделю...

Они прибыли три дня спустя.

Король, с голубым соколом на руке, возвращался после охоты в Иудейских горах. Он охотился в сопровождении лишь только Тибо и сокольника, с раннего утра, — ему нравилась утренняя прохлада, когда солнце еще не устремляло на землю свои палящие лучи. Только в эти часы ему удавалось забыть и о тяготах власти, и о проклятии, которое он нес в себе. Все исчезало, оставалось лишь чистое небо, очертания желтеющих полей под серыми облачками олив, выстреливающие в небо и там раскрывающиеся веером веретена пальм или сурово возносящиеся темные кипарисы. Оставался ветер, дувший с моря или со стороны пустыни. Оставалось опьянение скачки, тепло могучего тела Султана, полет ловчей птицы, темным камнем падающей на выбранную добычу, а затем устремляющейся назад и вонзающей когти в толстую кожаную рукавицу. Драгоценные минуты, принадлежавшие мирным временам, минуты, которые Бодуэну не хотелось делить с придворными: с ними ему было скучно, он угадывал, какие между ними плетутся интриги. Эти мгновения завершались на обратном пути, который молодой король освящал, останавливаясь для молитвы в каком-нибудь монастыре и щедро раздавая милостыню нищим, роями вившимся у ворот Иерусалима. День, начинавшийся таким образом, — особенно если вспомнить, что на рассвете он слушал мессу! — всегда казался ему лучше прочих. После этого он с особенным усердием возвращался к государственным делам, которые неизменно доводил до конца, несмотря на внезапно обрушивавшуюся на него усталость.

В то утро, едва въехав на парадный двор крепости, охотники поняли, что там происходит нечто необычное: целая толпа сеньоров, дам, солдат, слуг, служанок и даже простолюдинов окружала на почтительном расстоянии, не решаясь к ним приблизиться, двоих мужчин, стоявших у колодца; один из них пил воду. Выглядели они пугающе, несмотря на то, что были прилично одеты и прибыли верхом — конюхи уже вели лошадей к конюшням. Особенно один из них — исполин с могучими плечами, бычьей шеей и львиной головой. Седая грива была вздыблена, тяжелые веки наполовину прикрывали хищно смотревшие карие глаза, поблескивавшие медными бляхами в солнечных лучах. Он слегка сутулился, отчего казался ниже ростом, чем был на самом деле, но, несмотря на это, его спутник, который и сам был немалого роста, рядом с ним словно уменьшался в размерах. Этот последний был худой, широкоплечий, светловолосый и, если вглядеться в обоих сквозь буйные заросли волос, покрывавших их головы, становилось понятно, что он намного моложе исполина. У него были очень красивые синие глаза, тотчас напомнившие Тибо глаза его тетушки — вот только и следа граничившей с наглостью уверенности, светившейся в глазах Аньес, не было в уклончивом взгляде ее брата, — потому что этот человек не мог быть никем иным. Он как раз и пил воду у колодца. Второй же приезжий осыпал руганью толпу. Его громовой голос звучал грубо, резко и угрожающе — впрочем, это были его привычные интонации, великан никогда и не изъяснялся другим тоном.

— Что вы на нас так уставились, толпа ублюдков? Мы не призраки, а честные и доблестные рыцари, способные встретиться с вами на поединке хоть на копьях, хоть с секирами или мечами в руках и победить — я, во всяком случае, несмотря на шестнадцать лет, которые провел в грязной темнице, откуда никто из вас и не пытался меня вызволить! Меня! Меня, Рено Шатильонского, меня, князя Антиохии!

— Вы теперь никто, господин Рено! — произнес спокойный голос, долетевший с возвышающейся над двором галереи с колоннами. — Княгиня Констанция, благодаря которой вы сделались князем, вот уже тринадцать лет как возвратилась к Господу, а Боэмунд III, нынешний правитель Антиохии, не вашего рода. Кроме того, он вас не любит!

Рено Шатильонский уставился на наглеца пылающим взглядом.

— А ты кто такой, что решаешься оскорблять меня, не опасаясь, что я тебя убью? Правда, близко ты не подходишь. Спустись-ка и повтори все это мне в глаза!

— С удовольствием! Я сейчас спущусь. Знайте только, что мое имя Гийом, и я милостью Господней архиепископ Тирский и канцлер этого королевства милостью нашего короля Бодуэна IV!

— Отличная парочка, должно быть, из вас получилась! — усмехнувшись, проговорил второй, пока Гийом спокойно шел к наружной лестнице. — Ты похож на разжиревшего борова, а он, как я слышал... болен проказой! — договорив, он сплюнул на землю.

В это мгновение толпа расступилась перед охотниками, которых стоявшие на дозорном пути трубачи, поглощенные тем, что происходило во дворе, не заметили вовремя, а потому и не возвестили об их появлении. Теперь они поспешили исправить оплошность, трубя во всю мощь своих легких, но Бодуэн уже успел все услышать.

На пляшущем под ним Султане, которого тщетно старался заставить идти более торжественным шагом, он направился к бесноватому и некоторое время свысока его разглядывал, сохраняя за собой преимущество, данное ему статью коня. Так, стало быть, это и есть Рено Шатильонский, рыцарь, не знающий страха и жалости, почти забытый алеппский узник? Он больше походил на дикого зверя, чем на легендарного рыцаря, но разве можно было представить себе нечто иное, разве могло быть по-другому после столь долгого заточения в плену у людей, у которых не было ни малейших причин смягчать его участь? Чудом казалось уже и то, что ему удалось сохранить такую физическую мощь, столько жизненных сил!

Король не произнес ни слова, он молча смотрел на Рено, и молчание это уже становилось тягостным. И под властным взглядом этих ясных светлых глаз дикарю внезапно стало не по себе. Всем было заметно, что он борется с собственными необузданностью и гордыней. Он щурился, будто сова, внезапно вынесенная на утренний свет, и корчился, словно червяк, насаженный рыбаком на крючок. А король по-прежнему молчал. Толпа затаила дыхание...