НеВозможно - Даниэла Стил Страница 19

Лайам уже по дороге успел дважды задать ей вопрос про контракт.Чтобы не испытывать его и свое терпение, едва они сели за стол, Саша выложилаперед ним его экземпляр. Он подмахнул не глядя, несмотря на все еепредостережения, и просиял. Теперь с ним работает галерея «Сювери». В последниедесять лет он только об этом и мечтал. И вот мечта осуществилась, и онприготовился наслаждаться каждым прожитым мигом. Это будет незабываемый вечердля него и для Саши. Она подозревала, что когда-нибудь они станут вспоминать сосмехом, как он явился в «Бар Гарри» в перекрашенной рубашке. Несмотря наотносительную молодость и простецкий вид, в нем уже угадывался подлинныйхудожник.

За стойкой Лайам выпил мартини, а к столу Саша заказалашампанское. Она предложила выпить за него, а он – за нее. Саша выпила двабокала. Лайам, не моргнув глазом, прикончил бутылку. Он уже успел поведать ей,что в семье был белой вороной. Отец у него банкир и живет в Сан-Франциско, одинбрат – врач, другой – юрист, оба женаты на богатых наследницах. Лайамрассказал, что с самого начала выделялся в семье. Братья изводили его,утверждая, что он не родной сын, а приемный, хотя Лайам узнал, что этонеправда, но каждый раз огорчался до слез. С раннего детства он был не такой,как все. То, чем все увлекались, вызывало у него отвращение. Он ненавидел спорт,плохо учился в школе, тогда как братья были отличниками и капитанами своихинститутских команд. Американский футбол, баскетбол, хоккей – они у него всемзанимались. Он же предпочитал запереться в комнате и рисовать, рисовать,рисовать… Его нещадно дразнили, а рисунки его норовили выбросить в помойку. ЕщеЛайам сказал, что отец с ранних лет твердил ему, что он не оправдывает егонадежд и что его семье за него стыдно. За плохие оценки в школе его на целыйгод отправили в военное училище. Это был ад. Однажды ночью он проник в столовуюи исписал стены карикатурами на преподавателей, в том числе и весьманеприличными. Расчет был на то, что после этого его непременно исключат. Ирасчет Лайама оправдался. Вспоминая свою хитрость, Лайам расплылся в улыбке. Авернувшись домой, он вновь очутился под градом насмешек своих родных. В концеконцов на него махнули рукой и перестали обращать внимание. Вели себя так,словно его не существует, забывали позвать к ужину, не считали нужнымразговаривать, находясь с ним в одной комнате. Только мать пыталась егозащитить и оправдать. И все же в родной семье он стал чужаком. Чем хуже с нимобращались, тем хуже он становился и тем больше дерзил и хулиганил. Посколькуон никак не вписывался в жизнь своей семьи и отказывался подчиняться правилам,его стали попросту игнорировать. Сколько раз он слышал из уст отца, что у тоготолько два сына. Лайам никак не подходил под стандарты своих родных, и онистали его сторониться. Со временем он и в школе превратился в изгоя. О немвспоминали лишь тогда, когда надо было расписать декорации к школьномуспектаклю или намалевать какие-нибудь плакаты. В остальное время никто необращал на него внимания ни дома, ни в школе. Одноклассники называли его неиначе как «чокнутый художник», и поначалу это звучало как оскорбление, а потомэто прозвище ему даже понравилось и он всячески старался ему соответствовать.Бывали моменты, когда он и сам начинал думать, что у него с головой не все впорядке.

– Я рассудил так: если стать тем, кем они меня считают– «чокнутым художником», – можно будет делать все, что захочу, – истал таким. Творил все, что в голову взбредет.

В итоге, поскольку учебой Лайам себя не утруждал, еговыгоняли из всех школ, в каких он учился. В последний раз его исключили изшколы в выпускном классе, так что он даже аттестата не получил, это гораздопозже жена заставила его пойти учиться. Но школа мало что ему дала. По словамЛайама, единственным человеком, кто верил в его талант, была его мать. Но в ихсемье живопись не считалась достойным занятием. Другое дело точные науки испорт, а он ни в том, ни в другом не был силен, да и не стремился. Сашаподумала, не проглядели ли в нем врожденную необучаемость, раз школа даваласьему с таким трудом. Это был бич многих художников, и от него многие страдали,но зато этот порок с лихвой компенсировался талантом. Но пока Саша была ненастолько близко знакома с Лайамом, чтобы задавать такие деликатные вопросы, апотому просто сидела и слушала его рассказ, сочувственно и с интересом.

Он уверял, что, как только осознал себя, уже знал, что будетхудожником. Однажды рождественским утром, пока все еще спали, он расписал стенугостиной, а затем принялся за рояль и диван. По-видимому, нынешняя рубашка былаотголоском того раннего творчества. Тогда ему было всего семь лет, и он никакне мог взять в толк, почему никто его художеств не оценил. Отец его, наоборот,отстегал, а вскоре после этого мать сильно заболела. Летом следующего года онаумерла, и жизнь Лайама превратилась в кошмар. Единственной его защитницы,единственного человека, который его понимал и любил, не стало. Бывали дни,когда его даже забывали покормить. Как будто он умер вместе с матерью. Иединственным его утешением стала живопись, она продолжала связывать его смамой, ведь ей всегда нравилось то, что он делал. Лайам признался Саше, чтодолгие годы ему казалось, что он пишет для матери. Да и сейчас это ощущениевозвращается к нему. Глаза Лайама увлажнились. Вся семья считала егосумасшедшим – и не изменила своего мнения до сих пор. С отцом и братьями он невиделся уже много лет.

Со своей женой Бет он познакомился, когда ездил в Вермонткататься на лыжах. Он тогда ушел из дома – ему было восемнадцать – иподрабатывал в Нью-Йорке. В девятнадцать лет женился, он тогда работал и жилвпроголодь в Гринвич-Виллидж. По словам Лайама, Бет с тех пор вкалывала в потелица, чтобы кормить его и детей, что, конечно, не радовало ее родню. Ееродители были такими же консерваторами и Лайама сразу невзлюбили. Они презиралиего за безответственность и неспособность содержать их дочь. У них с Бет былотрое детей, мальчики семнадцати и одиннадцати лет и пятилетняя дочка. Он в нихду??и не чаял, как и в Бет, но вот уже пять месяцев, как она от него уехала.

– Думаете, не вернется? – посочувствовала Саша.

В нем было столько беззащитности и трепета, что ейзахотелось обнять его и сделать так, чтобы все у него было хорошо. Но по опытуработы с другими художниками она знала, что те умеют наломать в своей жизнистолько дров, что ситуацию никакими силами не исправить. Судя по рассказу Лайама,отношения с родными ему уже никогда не наладить, нечего и пытаться. Но ееглубоко тронул рассказ о его тяжелом детстве и о жене и детях. Было заметно,что без них ему плохо, а то, что осталось невысказанным, Саша и сама поняла. Навопрос о перспективах возвращения Бет он с грустью посмотрел на Сашу и покачалголовой.

– Думаю, нет. – Он не тешил себя иллюзиями. Он ужепонял, что Бет вряд ли вернется к нему.

– Может, передумает, когда узнает, что ваши дела пошлив гору? – По какой-то необъяснимой причине Саше искренне хотелось, чтобыжена к нему вернулась, это было бы к его же благу. Тем более теперь, когда,возможно, все изменится к лучшему. И Саша совсем не была убеждена, что этонереально. Лайам был опечален разрывом, но почему-то воспринимал его как свершившийсяфакт. Они были женаты двадцать лет, и это были трудные годы. Особенно для женыЛайама. Сейчас вид у Лайама был как у человека, совершившего преступление,раскаивающегося в содеянном, но понимающего, что изменить ничего нельзя.