Женщина из шелкового мира - Анна Берсенева Страница 19

Мадина хотела сказать, что вовсе и не решала переезжать в Москву, что ей-то как раз нравилась здешняя жизнь и менять эту жизнь на какую-то другую она не собиралась… Но не стала всего этого говорить. Потому что все это было теперь неправдой. Москва оказалась для нее не городом, не мегаполисом, не образом жизни, а местом, где живет Альгердас. И по сравнению с этим все, чем еще была Москва для каких-нибудь других людей или даже объективно, по сути своей, — уже ничего для Мадины не значило.

— А там что? — спросил Альгердас. — Вон там, где сосны?

— Там парк, — ответила она. — На самом-то деле, конечно, не парк, а просто сквер, но у нас называют парком. Парк Победы.

Сосны, высаженные вокруг военного памятника вперемежку с кленами, были совсем молоденькие, а в свежем снегу и в зимних солнечных лучах казались еще моложе.

— Много народу погибло, — заметил Альгердас, когда они с Мадиной подошли по расчищенной аллее к большой гранитной плите, на которой были выбиты имена и цифры. — Вон фамилий сколько.

— Здесь в каждой деревне столько, даже больше, — сказала Мадина. — Мы от школы в поход ходили и все эти памятники для стенгазеты фотографировали. Я до сих пор все названия помню — в Ванине-Моторине, в Дубровке, в Глазках, в Медведице, в Хлебниках. И в Иструбенке еще, в Татеве, в Тархове… Это только там, куда из Бегичева пешком можно дойти.

— Так много? — удивленно спросил Альгердас.

— По лесам еще больше непохороненными лежит. Это же Ржевский выступ. Перед Москвой стратегический плацдарм. Сюда немцы как в начале войны вошли, так их не выбить было. В сорок втором году попытались — наших больше погибло, чем под Сталинградом. От дивизии одной, из московских ополченцев, вообще ни единого человека в живых не осталось. И все равно ничего тогда сделать не смогли.

— Страшно здесь было умирать, — сказал Альгердас.

— Умирать везде страшно.

— Не везде. Когда побеждаешь, то азарт может захватить, и обо всем забудешь, ничего не испугаешься. А когда сплошное поражение… Тоска тогда страшная на сердце, и умирать тоже страшно.

В его лице было что-то суровое, совсем непривычное.

— Откуда ты это знаешь? — спросила Мадина.

— Так. Не обязательно же знаешь только то, что сам рукой потрогал.

Он улыбнулся, тряхнул головой. Снег, лежащий на ветках сосен, отразился в его глазах коротким промельком. Суровость из его облика исчезла. Мадине вдруг показалось, что ему не страшно ничего. И что о том, чего нельзя потрогать рукою, он знает все. Откуда — непонятно, но знает.

— Пошли, Динка, — сказал Альгердас. — Замерзла ты.

Мадина не знала, замерзла она или нет. Ей было так хорошо рядом с ним, что все остальные ощущения оставались только физическими, а потому не имели значения.

Альгердас обнял ее, они вышли из парка и медленно пошли по тропинке, протоптанной вдоль проезжей дороги.

— Хочется куда-нибудь уехать, — сказал он.

— Надоело здесь, да? — встрепенулась Мадина. — Родители заботами замучили?

— Нет, что ты. Они у тебя такие деликатные, что мне за себя неудобно. А вообще-то мне здесь вполне комфортно. Не отсюда хочется уехать. Вообще — уехать.

— Куда? — спросила Мадина.

Сердце у нее вздрогнуло и забилось чаще. Он не сказал, что ему хочется поехать куда-нибудь вместе с нею — к морю отдохнуть, или в Италию — старину посмотреть, или куда еще люди обычно ездят, — и она не знала, что это значит.

— Куда-нибудь в неизвестное место. Путешествовать.

— Как у Жюля Верна?

Мадина улыбнулась, но улыбка у нее, кажется, получилась не слишком убедительная.

— Ну, не обязательно на необитаемый остров. Но не в Европу точно. Может, в Гималаи. Может, в Индию, во Вьетнам. Или в Южную Америку — в Перу, например. Мы часто так ездим.

— Мы — это кто? — осторожно спросила она.

— Новые люди, наверное, — улыбнулся Альгердас. — Во всяком случае, новые путешественники. Не туристы.

— Я думала, сейчас путешественником быть невозможно, — пожала плечами Мадина. — Только туристом. Путешественник должен ведь что-то открывать. Если не континент, то хоть мыс, пролив какой-нибудь. А сейчас все уже открыто.

— Открывать себя не менее интересно, чем мыс.

А вот он, в отличие от родителей, совсем не умел говорить такие вещи. Они оставались в его устах тем, чем и являлись, — банальностями. Но Мадину они не то что не задевали, даже слух ей не резали. Он мог говорить что угодно. Это было в нем неважно. А то, что было в нем важно, она чувствовала вне слов.

— Я сейчас в Китай поехал бы, — задумчиво проговорил Альгердас. — Да, наверное, туда. Загадочное место, хочется в нем разобраться. Вдумчиво, не спеша. Снять квартиру — там, говорят, дешево, — годик пожить… Только так ведь настоящую жизнь и узнаешь. Когда по улицам без цели бродишь, с людьми знакомишься.

— Целый год? — с замиранием сердца спросила Мадина.

— Думаешь, надоест? То есть, конечно, если просто так шляться, то может и надоесть. Но если работать, то в принципе точно так же живешь, как в Москве, только при этом каждый день что-то новое видишь, жизнь по-новому чувствуешь.

— Но кем же ты в Китае стал бы работать? — спросила она.

— Ну, Интернет-то и в Китае существует. Можно все то же самое делать, что и здесь, — дизайн чего-нибудь для кого-нибудь. И фильмы.

— Про морфогенезис частоты? — усмехнулась Мадина.

Наверное, горечь, которую она чувствовала просто физически, во рту, прозвучала и в ее голосе.

— Что с тобой? У тебя тень по лицу пробежала.

Альгердас остановился и встревоженно заглянул ей в глаза.

— Нет, ничего.

Ей хотелось спросить: «А я? Я поеду с тобой? Или ты один? Или… не один?»

Но спросить его об этом она не могла. А он смотрел на нее с тревогой и, кажется, искренне не понимал, отчего у нее по лицу пробежала тень.

— Пойдем, — вздохнула Мадина. Она с детства была выдержанная и умела брать себя в руки. — Папа уже вернулся, наверное. Пора елку наряжать.

Елку у Веневцовых всегда наряжали перед самым праздником, буквально за несколько часов до боя курантов. Считалось, что ей ведь стоять еще целых две недели, до Старого Нового года, и не стоит поэтому вешать игрушки заранее, не то они могут надоесть.

Конфетти от папиных хлопушек рассыпались по всему дому. И в постель они как-то попали тоже, и несколько разноцветных блестящих кружочков прилипли к Альгердасову мокрому лбу. У Мадины не осталось сил даже на то, чтобы поднять руку и снять конфетти у него со лба. К тому же ей нравилось смотреть, как они таинственно поблескивают среди капелек пота.

«О чем он думает?» — думала она, глядя на его лицо.