Тайное венчание - Барбара Картленд Страница 18

— Уходи, любовь моя, — прошептал Аксель, — уходи, а то я больше не выдержу!

— А завтра… мы увидимся? — спросила Вернита, и в её голосе граф услышал страх.

— Увидимся, — ответил Аксель. — Я заеду за тобой утром и отвезу в особняк Шаро.

— И ты не уедешь из Парижа, не попрощавшись со мной?

— Клянусь тебе, этого я не сделаю. Ты узнаешь, как только я соберусь уехать — хотя этого я не должен был бы сообщать никому на свете!

— Пожалуйста… останься!

Граф хотел что-то ответить, но тут лакей распахнул дверцу.

Медленно, чувствуя, что навсегда теряет что-то драгоценное и невосполнимое, Вернита вышла из экипажа.

Граф последовал за ней и отворил входную дверь. Она была не заперта — как всегда, когда кто-то из жильцов дома отсутствовал.

Верните казалось, что с той минуты, как она покинула грязную прихожую с неистребимым запахом кухни, прошла целая вечность.

Она остановилась в дверях и протянула руку.

Граф сжал её обеими руками, но не поцеловал, как несколько часов назад. Вместо этого он взглянул Верните в глаза и произнёс тихим голосом, прозвучавшим как беззвучный вопль отчаяния:

— Прощай, любовь моя — единственная моя любовь!

Вернита повернулась и, не оборачиваясь, побрела по лестнице на свой чердак. Она не хотела видеть, как он уходит.

* * *

Наполеон брился.

Большинство мужчин поручают эту операцию парикмахеру или лакею, но император предпочитал бриться сам.

Телохранитель-мамелюк по имени Рустам держал перед Наполеоном зеркало, пока государь намыливал щеки мылом с травяным запахом. Затем он взял бритву, лежавшую в тазике с горячей водой, и начал сбривать щетину осторожными движениями верху вниз.

Свои бритвы с перламутровой рукояткой император покупал в Англии, ибо бирмингемская сталь намного превосходила французскую.

Во время перемирия он купил десяток новых бритв и теперь с удовольствием думал о том, как гладко они бреют.

Перед бритьём император провёл час в ванне — в своё время мадам Бонапарт не пожалела сил, приучая детей к чистоте.

Находясь в ванне, император вымыл руки с миндальным маслом и тщательно протёр мыльной губой лицо, шею и уши.

Потом Наполеон тщательно почистил зубы. Зубы у его были великолепные — ровные и белоснежные от природы, и его личный зубной врач, можно сказать, получал свои шесть тысяч франков в год ни за что.

Как только император закончил бритьё, лакей побрызгал ему на голову одеколоном. Наполеон принялся растирать себе грудь и руки мочалкой, в то время как второй лакей делал то же с его спиной и плечами.

— Твоя сестра, как обычно, удивляет Париж безрассудством, — послышался мелодичный голос с другого конца комнаты.

Наполеон повернулся туда, где сидела его жена Жозефина.

«Как она хороша!» — невольно подумалось ему.

Наполеон все ещё любил жену. Для него она оставалась все той же миниатюрной молодой вдовой, в которую он был так безумно влюблён в юности и которая едва не разбила ему сердце своими бесчисленными изменами.

Каштановые волосы Жозефины уже подёрнулись сединой, но белоснежная кожа и звонкий мелодичный голос с лёгким креольским акцентом остались теми же, что много лет назад.

Если что и портило внешность Жозефины — так это зубы; поэтому она научилась смеяться, не раскрывая рта, так, что смех рождался где-то глубоко в груди.

— Ты о Полине? — резко спросил Наполеон.

— Разумеется! О ком же ещё?

С помощью лакея Наполеон натянул тонкую льняную рубашку и заговорил:

— Что неё натворила Полина на этот раз?

Он знал, что его жена и сестра ненавидят друг друга, и тщательно проверял все сплетни, исходящие от Жозефины.

Впрочем, неудивительно, что Жозефина терпеть не могла не только Полину, но и все остальное семейство Бонапартов.

Все они были против брака Наполеона и потратили немало времени и сил, пытаясь вбить клин между мужем и женой.

Жозефина знала: все они надеются, что Наполеон разведётся с ней, едва она родит наследника.

Однако много лет назад, когда Наполеон был в Египте, с Жозефиной произошло несчастье.

Балкон, на котором она стояла, внезапно рухнул, и Жозефина упала с высоты пятнадцати футов. Врачи заявили, что из-за внутренних повреждений она не сможет больше иметь детей.

Теперь, когда Наполеон стал императором, угроза развода висела над Жозефиной, словно дамоклов меч.

Императрица не только боялась позора: она чувствовала, что с каждым днём все больше любит своего мужа, любит гораздо сильнее, чем в первые дни после свадьбы.

Может быть, в этом есть справедливость, грустно думала Жозефина. Она заслужила теперешние страдания, когда в объятиях любовников смеялась над его страстными письмами.

Порой Жозефина перечитывала эти письма, присланные ей в первые месяцы после свадьбы.

«Почему ты не пишешь? Всего одно письмо за четыре дня — а, если бы ты любила меня, писала бы дважды в день! С каждым днём я люблю тебя все сильнее! Расстояние лечит лёгкие увлечения, но истинную любовь только разжигает».

«Как я могла быть такой дурой?» — спрашивала себя Жозефина и брала следующее письмо.

«Мои слезы капают на твой портрет. Тебя здесь нет — он всегда со мной».

Сейчас Жозефина громко заговорила:

— У Полины появился новый любовник. Он днюет и ночует в её доме. О неприличном поведении Полины говорит весь Париж.

— Кто он? — отрывисто спросил Наполеон.

Тем временем лакей подал ему любимый сюртук — простой, без всяких украшений, с красным воротничком и манжетами.

Другой лакей подал императору сбрызнутый одеколоном носовой платок, который император положил в правый карман, и табакерку — в левый.

— Некий граф Аксель де Сторвик, швед, — ответила Жозефина. — Он, кажется, намерен продать тебе какое-то новое ружьё — будто бы лучше всех, которые сейчас у тебя на вооружении.

— А, я о нем слышал, — коротко заметил Наполеон.

— Так купи у него это ружьё и скажи, чтобы он оставил твою сестру в покое! — резонно заметила Жозефина. — Пусть Полина наконец угомонится и живёт со своим мужем, а не бегает за каким-то иностранцем и не порочит ещё больше своё доброе имя.

— Я скажу Фуше, чтобы разузнал об этом человеке, — хмуро бросил Наполеон и направился к двери.

Он вышел — и Жозефина знала, что теперь не увидит его до ужина.

Наполеон ел два раза в день: в одиннадцать часов он завтракал в одиночестве у себя в кабинете, в половине восьмого ужинал с немногочисленными друзьями.