Зачем ты пришла? - Роман Богословский Страница 18

Это хорошо, что подъем на гору начинается в полночь – нельзя рассмотреть, какой она высоты и сколько придется идти. Нельзя ужаснуться, иначе покаянные чувства тут же сменятся желанием уехать на пляж и не вставать с лежака до конца отпуска. Как ты и мечтала.

Думаешь, зря бедуины предлагают вербрюда за два доллара? Чем выше, тем дороже: сначала за два, потом за три, потом за пять – это когда ты уже утопаешь в поту и песке, когда тебе хочется кидаться камнями в туристов, что топчутся рядом.

Но нет, никаких вербрюдов. Только пешком, сбивая дыхание, проклиная земную лямку, посвистывая российским бронхитом, поплевывая на камни, где, возможно, три с лишним тысячи лет назад, отдыхал седобородый Моисей. Он-то шел получать свои заповеди сорок дней! И не в составе группы «Ромашка».

Моисей! Законодатель и пророк, своим подвигом ты помогаешь теперь «The Coca-Cola Company» выжить в мире жуткой конкуренции. Вон девушка-пышка из Кении швыряет пустую банку вниз, видишь? Туда, во тьму, что осталась позади, на голову бедуину и его отощавшему вербрюду.

А та ли эта гора? Может, нет? «Ромашка» идет, пыхтит, поднимает пыль отекшими ногами, а гора вовсе и не та?! А вот и не та, ага? Не та! Не она! Так зачем хрипеть, переступая огромные валуны, когда можно поехать на вербрюде, если гора не святая, а просто гора – крутая, отвесная, с кока-колой?

– Ромащька, Ромащька! Ви не отставать. Ви – вверх, вверх!

Прыгнуть бы этому хрупкому шакалу на спину – и знай вези. Вербрюд с человеческим лицом. Все тропы тут выучил, прыгает, как горная собака, даже если такой и не существует. Выскакивает из-за скал, развлекает членов «Ромашки» ужимками и вылазками из ущелий, из-за булыжников, с верхних приступов.

– К чему ты меня сюда притащил… Я на пляж приехала. И на массаж…

– Чтобы ты верой прониклась…

– Почему мы в сланцах?! Ты посмотри, в чем люди идут. Я-то думала, тут аккуратные ступенечки, мраморные, там, или… не мраморные. А тут что?

– Посмотри налево, видишь огонек? Это монах-отшельник молится за землю, которая грехами нашими давно уж рыгает! Прикинь, тебя в пещеру лет на двадцать, а? На пляж она приехала. А в пещере вон святой за тебя молитву возносит. Чтобы ты в отеле бесплатным разведенным с верблюжьей мочой пивом не захлебнулась за две недели отпуска.

– Мамочка, зачем я полезла, дурочка глупая… Пыхтели, лезли неуклюже, шатались – это про всех сразу.

– Ромащька, не теряйся. Друзья, друзья. Скоро остановка, скоро стоянька.

А вдруг это вообще не то? Ну вот совсем не оно, никакое не паломничество? Это просто дикий развод, египетский карнавал, придумка бедуинов, которые возят тут наркоту и оружие тайными тропами на своих вербрюдах.

А Моисей? А что Моисей? Никто не в состоянии повлиять на торговлю оружием и наркотиками – и Моисей не исключение. И монах в пещере тоже. Его, если надо, прямо отсюда снимут, хорошенько прицелившись.

Нет там никакого монаха. Зря лезем, зря мы не на пляже и не на массаже. Нет там никого, там огонек свечи горит, а над ней варят кайф вспотевшие от ломки бедуины.

– Ромащька! Ви все? Не потерьялись?

Стало чуть светлее.

Стоянка. «Ромашка» и другие группы кучкуются, пьют чай и колу, лежат на камнях, где не лежал Моисей, не исходил слезами монах.

– Вербрюд! – крикнул я в потную шею красивой испанке, что балаболила непонятные мне вещи и все не могла отдышаться. Она засмеялась, подумав, что русский сказал ей «Здравствуйте!» Так и было.

Костер, жухлые сосиски и какие-то примитивные гирлянды на крыше тряпичного шатра.

Наш провожатый совсем не устал. Он все скалился белыми зубами, пересчитывал глазами «Ромашку», словно хотел вырвать из нее все лепестки до одного – и чтобы кровь из рваных ран на рыжий песок.

Лети-лети, лепесток, через Восток на Запад.

Мысль о Моисее, добром сгорбленном старичке, разгоняет эти копченые мрачности из головы. Добрый старец шепчет что-то сказочное. Он идет один по этой горе, присаживается отдохнуть, хитро щурит глаза на ту пещеру, где через три с половиной тысячи лет будет шептать монах, заговаривая свечу, обливая ее воском незастывающих слез. Все остается в камне Синая, все начертано губами пророка, распахнувшего миру свою ветхую котомку. Он целовал эту дорогу, эти выпирающие скалы, он предвидел и заранее простил все и всем. Моисей видел, находясь в тонком сне: монахи с пустыми глазами, что плачут лишь ветром. Отшельники, разбивающие языки о каменные, намоленные нёба свои. Смердят их язвы, прорываются внутрь. В их телах пролагают дороги невидимые глазу змеи, продираясь через повисшую, как тряпье, плоть.

Святые. Они не варят над свечкой кайф, им хватает того, что идет из собственной души. Но не себе, не для себя. Человечество кайфует, пожирая жирную тушу коротенькой жизни своей, отрывая от нее куски, сочащиеся гнилым продовольственным салом. Но святой спокоен и улыбчив, он видит все в кромешной тьме Синая яснее ясного.

Святой… он осматривает углы бытия, шлифует их, потирает сухие ладони, вглядывается в звезды над горой. Он далеко от мира, но ближе всех к нему.

– Ромащька! Врэмя! Врэмя! Не расходимся. Поели-попили. Ромащька! В путь!

Пощади, Моисеюшка! Оставь греться под лучами луны здесь. Пусть они идут, а я посижу тут ночку да денек, полаю и повою. Но нет. Ромащька без меня не Ромащька. Надо вставать, идти ввысь, туда, где в необжигающем пламени явился когда-то Господь Саваоф.

Но почему, почему я должен это слушать? Что за подонки напихались в эту Ромащьку? Но я иду. И они идут. И чавкают, и чавкают над ухом. Кто говорит? Кто слушает? Кто поддает ногою камни? Кто вы? Ночь, Синай, Ромащька. И эти разговоры…

О Моисей, говоривший с Богом! Набей эти рты камнями. Подставь мне свою бороду – я вырву волосок и загадаю желание: на пляж, на дискотеку, в бассейн, на массаж, в хамам…

Кто ты? Кто та, что идет со мной рядом? Откуда ты? Зачем ты пришла?

Где? Где он? Эй, Бог! Выходи, слышишь? Если ты не в составе «Ромащьки» – я пошел вниз. Я ухожу, слышишь? Покажись, Боже! Высуни лицо. Для чего? Зачем мы черпаем тут сухую пыль, зачем мозолим глаза вербрюдам? Ты молчишь? Боишься, сфоткают вон те китайцы? Ха-а-а – не тут-то было. Они что, для этого сюда шли? Не-а. Они шли снимать мертвую горную породу – на хрена им живой Бог? Боже, ну кинь хотя бы камень в меня! В лоб, в глаз, в затылок, в пах, в рот, в зубы! Да не приткнуся ногою своею. Давай, налетай, Боже. Пойдем один на один за ту вон скалу. Дадим друг другу в зубы, а? Выходи, Боже. Давай!

Ползти. Ползти по булыжникам. Ползти по булыжникам, обдирая руки. Ползти по булыжникам, обдирая руки, сквозь спазмы глотая этот божий песок.

Туалет. Туалет перед самой вершиной, перед пиком великой синайской горы, которая, может, и не та вовсе.

Что, заткнулись? Лети-лети, лепесток. Ромащька. Дышите, пока есть силы. Ползите, вершина близко. А я в туалет. Убери фотоаппарат, черномазая. Убери. Дай пройти в туалет. Только там спасение и есть, в туалете для туристов перед самой вершиной Синая. Все наговорились. Выдохлись.