Не могу без тебя - Татьяна Успенская-Ошанина Страница 18

Это была жестокая сказка, первая на Марьиной памяти с дурным концом, и размывались, туманились границы яви и вымысла. Марья плакала, и что-то в ней рушилось, корёжилось: ускользала вера в счастливый конец и сказок и жизни, пробирали до костей страх и щемящее чувство жалости.

После фильма — глухое молчание, будто в зале — ни одного человека. Не сразу вспыхнул свет. В нём, ярком, надёжном, прозрачны лица, красны глаза. Словно на Голгофу вместе с Кириллом всходили и все те, кто находился в зале.

А потом мама с папой устроили Колечке пир. Под вкусную закусь, икру и белорыбицу, под чавканье и хлюпанье полились похвалы. Колечка не ел, был трезв и собран, сидел строгий. И вдруг встал, обрывая елей и патоку.

— Я пытался привести вас к правде, а вы опять врёте — нашли для меня лишь ходульные слова. — Голос глух, шально бьётся на виске жилка, вилки и рюмки замерли в воздухе. — Что, других слов не знаете? Что, других чувств, кроме равнодушия, не испытываете? Зачем искусство? Обнажить боль. Вызвать боль в других. — Колечка улыбается. — Может, и в самом деле забрезжило, может, и впрямь дадут пожить в правде и в достоинстве? Может, и впрямь Машке с Ванькой… достанется жить людьми?

Гости начали есть. И папа. И дядя Меркурий. Чуть слышно постукивали вилки, ножи о тарелки. Мама испуганно смотрела на Колечку.

— Теперь я не боюсь, ничего и никого не боюсь. Нет больше страха. — Колечка был светел, на измождённом лице — ярки пятна щёк. — Не сомневайтесь, картина века! Так вот и зарубите себе на носу, живём мы ради людей, потому что жизнь для себя не имеет смысла. — Он вдруг увидел: все едят. По одному перебрал удивлённым взглядом каждое лицо, особенно долго смотрел на папу и дядю Меркурия. И залпом выпил рюмку водки.

Никогда после первой не пьянел. А тут захмелел сразу.

— Жрёте?! Жрите! И ты, Мотька, жрёшь? Не успеешь набить брюхо? Зачем это я… перед вами метал бисер?! Ты, Мотька, врёшь с экрана и даже рожу не прикроешь ладошкой, когда врёшь!

— Колечка, ты поешь, — сказала мама. — Поешь. Расслабься. Ты устал, перенапрягся, поешь, прошу. — И с горечью: — А Мотю не задирай.

Как сейчас Марья понимает, мама хотела договорить — «бесполезно», а получилось, только подлила масла в огонь.

— И это говоришь мне ты? Прозрачная душа. У тебя к вранью аллергия. Как терпишь его ложь? И тебе на всю жизнь голову заморочил — талант, страдалец! Ты же… — Оборвал себя, сказал хрипло: — Оль, иди за меня. Я не так красив, как твой герой-любовник, не так красноречив, не так блистателен, но я буду жить для тебя. И врать никому не буду.

Мама потянула Колечку за руку из-за стола, попросила:

— Ты бы, Коля, пошёл спать. Ты очень устал.

Но Колечка спать не хотел, он рвался в бой.

— Не хочешь за меня, не ходи. Только пробудись, наконец, Оленька, слепота не доводит до добра. Ты всю свою жизнь проспала. Во что, в кого ты верила? В этих вот идейных правителей? Посмотри, я им — душу, а они — жрут! А ведь правитель — для народа. И тот, что Кирюху убил, — слуга народа, так? Мой слуга, так? Значит, о себе позабудь, думай о народе, обо мне! А он сколько душ загубил?! А сколько лет в землю носом меня тыкал — раб, знай своё место! Я хочу с моим слугой на равных, имею право! Сегодня я свободен! От правителей и страха. Пусти-ите меня к моему народу! Я много чего выскажу ему прямо в пьяный лоб! Не убий. Не трусь. Не лижи. Не холуйствуй. Не терпи. Не лги. Требуй права… Ты — правитель, но ты тоже только человек. И я человек. А ты хотел в боги. Э-э, Бог-то не человек, в портках не ходит, не мучается поносом, когда пережрёт, не захлёбывается соплями. Эка, в боги попёр! И давай — полосовать людей, и давай — судить, кому жить, кому помирать.

Остановить Колечку смог дядя Меркурий.

— На, выпей, — сказал мягко, точно больному, и протянул Колечке полный стакан. — Да так, чтобы в лёжку! Всё равно не перешибёшь. Да — трусы, да — рабы, да — холуи, да — лжецы, а ты попробуй проживи по-честному. Эх, Николай, жалко мне тебя! — Подлинная боль в голосе Слепоты. — Ты ведь богатырь-однодневка! Поднялся и должен упасть. Или ты, или слишком, слишком многие… Наконец-то устраивается жизнь, а ты… Покричал, а теперь — баиньки, выпей-ка, так-то станет хорошо, славно.

Всем стало вдруг не по себе, а Колечка ошарашенно смотрел на Меркурия, моргал, будто ему в глаза кинули песок. И дёрнулся, обмяк, сжался, стал меньше, в бессилии и покорности выплеснул в себя содержимое стакана.

— Не пей, Коля! — очнулась мама и — Меркурию, заикаясь, растерянно: — Ты… спаиваешь… Зачем? Потому что он талантливее?!

А Меркурий неожиданно для всех помягчел, сбросил со своих плеч важную ношу власти, стал нахваливать Хрущёва, поигрывать новыми словами — «перспективы какие!», «масштабы какие!», «смел, круто берёт!» — и тут же кинул своим подчинённым кости: «открываются новые возможности», «для всех теперь будут и темы, и роли», «новое идёт маршем — улучшается жизнь». Подошёл к одному, к другому, что-то пообещал. У мамы из рук буквально вырвал блюдо с цыплятами, поставил на стол, склонился к ней:

— Оль, вспомни фильм. Тряхнём стариной, а? Плюнь на Мотькин запрет. У меня есть роль, специально для тебя. Наконец начнёшь жить. — Он говорил тихо, чуть не в самое мамино ухо, а отец услышал. Насупился, пригнулся к столу, зло тычет вилкой в шампиньоны и ни одного не может подхватить. Слепота же обо всём позабыл, Лицо незнакомо — живое.

— Чего это он? — толкнула Марья Ивана.

— Играет, — сказал Иван.

— Ты, Оля, не сомневайся, — дрожащим голосом говорит дядя Меркурий, — никогда не поздно начать жить. Ты такая молодая, такая… Прочитаешь сценарий?

— Что ты? Зачем ты? — Мама жалко скривилась. — Думаешь, получится?! Столько лет… Лучше того, что вы с Колей… не может быть! — Мама покраснела, заволновалась. А потом — холодно, очень твёрдо: — Совсем нет времени, Петь. Не хватает меня. Одно дело цепляется за другое.

Тайна. Вот она, тайна маминой жизни, — поняла внезапно Марья. Отец, Колечка, Слепота, которого она назвала «Петь», кино, юность.

Марье понравилось, что мама отказала Слепоте, как по носу щёлкнула. А Слепота побагровел, поджал губы, упёрся «всеми четырьмя лапами» — не выходит по его! Подошёл к отцу.

— Мотя, приглашаю тебя на главную роль в прекрасном фильме, — сказал зло. — Дай Оле сняться хоть раз ещё, не бери грех на душу! Как бы каяться потом не пришлось. Оле нужно сниматься. Годы уходят.

Тут уж отец не смог отмолчаться.

— Я в твоём доме не хозяйничаю. — Лицо — неприступное, а голос почти ласков, тих, видно, отец, как ополоумевшего скакуна, сдерживает его. — Не советую тебе трогать старое, достаточно горя ты мне принёс. Дружба дружбой, а денежки врозь. — Отец почти шипит.

Отец впервые восстал против дяди Меркурия.

Слепота же вдруг обрушился на Колечку, а глядел с ненавистью на отца.

— Это что же, Николай, ты задумал?! — Слепота поднял руку, явно кому-то подражая. — Низвергаешь основы? А что предлагаешь взамен? Тупик у тебя. Ни коллектива, ни планов, ни оптимизма. Что же, нас гибель ждёт?! — То ли своё поражение замазывает Слепота перед людьми, то ли зло на отца срывает на Колечке. — Никто ничего, думаешь, не понял? Обманул дурачков, спрятался в сказке? Что же за идеал у тебя такой, что за положительный герой, если всё время сомневается, мучается, копается в себе, чувствует себя во всём виноватым — перед горами, людьми, камнями, птицами, природой! У одного твоего Кирилла — совесть, у других нет её, так, что ли? А сам твой герой не святой, нет. Сколько людей во время взрыва из-за него погибло?! По чьей вине взрыв? Его халатность. Какой он у тебя смысл жизни ищет? Смысл указан сверху, спущены директивы, чего умствовать?! — Сумбурна речь. Растерзанно и багрово лицо. Разве Слепота не понимает, что Колечка пьян?