Алмазный браслет - Даниэла Стил Страница 18

Сашин шофер заехал за Лайамом ровно в половине восьмого, как и было условлено, а без четверти восемь они забрали Сашу из отеля «Клэридж». Она уже ждала внизу и сразу направилась к машине. Оба ехали на заднем сиденье. На Лайаме был приличного вида черный костюм и красная рубашка, собственноручно перекрашенная из белой. Это была та самая рубашка, которой, как полагал Лайам, он полировал машину. Теперь Лайам вспомнил, как перекрасил ее однажды в сильном подпитии, считая, что это будет круто. На данный момент это была его единственная сорочка. Оставалось надеяться, что Саше она понравится. Саше рубашка не понравилась, но она промолчала. Он же художник! Художником, впрочем, был и ее сын, и, если бы Ксавье посмел в таком виде явиться в бар «Гарри», она бы его прибила. Но Лайам был не ее сын, приходилось терпеть и помалкивать.

Саша украдкой оглядела его обувь. Туфли с виду были приличные, «взрослые» туфли с дырочками для шнурков, однако по неведомой причине Лайам от шнурков избавился. Одеваясь, он вспомнил, что, кажется, они ему для чего-то понадобились – кажется, надо было что-то завязать, что именно – он уже не помнил. И Лайам решил, что без шнурков туфли выглядят даже лучше, и оставил все как есть. Он был чисто выбрит и вымыт, от него вкусно пахло дорогим парфюмом, безукоризненно промытые длинные волосы были стянуты резинкой, а поверх нее перевязаны черной лентой. Лайам был красив и почти безупречен. Если бы не красная рубашка и туфли без шнурков, его вполне можно было бы назвать респектабельным, но ведь он, в конце концов, художник! Никакие правила для Лайама не существовали, он их просто не признавал. Какой смысл следовать правилам, придуманным другими, когда можно изобрести свои? Отчасти поэтому его жена и не спешила возвращаться из Вермонта, куда уехала еще в июле. Но, несмотря на разукрашенную рубашку и хвост на голове, в его внешности было что-то аристократическое. К тому же он был безоговорочно красив. Привлекательный мужчина. И оригинальный. В другой жизни он мог бы быть актером или манекенщиком, адвокатом или банкиром, но сейчас его перекрашенная рубашка выдавала в нем не только художника, но и бунтаря. Она словно говорила за него: «Посмотрите-ка на меня! Я могу делать все, что захочу. И вы не можете мне помешать!»

– Я нормально выгляжу? – спросил он у Саши неуверенно. Та кивнула. Она решила пощадить его самолюбие, тем более что сорочку можно было счесть произведением искусства. А на отсутствие шнурков она обратила внимание, только когда они уже входили в бар. Присаживаясь к стойке, Саша заметила, что носков на нем тоже нет. Знакомый метрдотель молча протянул Лайаму черный галстук, который вполне подошел к его рубашке. Саша помогла его завязать, как всегда помогала Ксавье, когда они еще жили вместе. Лайам пробормотал, что так давно не носил галстуков, что забыл, как они завязываются. Он, однако, чувствовал себя совершенно непринужденно. Его нисколько не смущал тот факт, что все мужчины в зале в элегантных костюмах и сшитых на заказ сорочках, а женщины – в изысканных платьях от известных кутюрье. Чего у Лайама было в избытке, так это уверенности в себе. Исключение составляла Саша. Он явно хотел произвести на нее впечатление, но не знал как. Она держалась так естественно и одновременно по-светски, что рядом с ней он вдруг почувствовал себя простаком. Она обращалась с ним как с ребенком. На его вопрос, как он выглядит, ответила, что прекрасно; вошла в ресторан с ним под руку, как будто он ни в чем не уступал всем остальным присутствующим мужчинам. От этого у Лайама начала кружиться голова, и, садясь к столику, он уже воображал себя фигурой масштаба Пикассо.

Лайам уже по дороге успел дважды задать ей вопрос про контракт. Чтобы не испытывать его и свое терпение, едва они сели за стол, Саша выложила перед ним его экземпляр. Он подмахнул не глядя, несмотря на все ее предостережения, и просиял. Теперь с ним работает галерея «Сювери». В последние десять лет он только об этом и мечтал. И вот мечта осуществилась, и он приготовился наслаждаться каждым прожитым мигом. Это будет незабываемый вечер для него и для Саши. Она подозревала, что когда-нибудь они станут вспоминать со смехом, как он явился в бар «Гарри» в перекрашенной рубашке. Несмотря на относительную молодость и простецкий вид, в нем уже угадывался подлинный художник.

За стойкой Лайам выпил мартини, а к столу Саша заказала шампанское. Она предложила выпить за него, а он – за нее. Саша выпила два бокала. Лайам, не моргнув глазом, прикончил бутылку. Он уже успел поведать ей, что в семье был белой вороной. Отец у него банкир и живет в Сан-Франциско, один брат – врач, другой – юрист, оба женаты на богатых наследницах. Лайам рассказал, что с самого начала выделялся в семье. Братья изводили его, утверждая, что он не родной сын, а приемный, хотя Лайам узнал, что это неправда, но каждый раз огорчался до слез. С раннего детства он был не такой, как все. То, чем все увлекались, вызывало у него отвращение. Он ненавидел спорт, плохо учился в школе, тогда как братья были отличниками и капитанами своих институтских команд. Американский футбол, баскетбол, хоккей – они у него всем занимались. Он же предпочитал запереться в комнате и рисовать, рисовать, рисовать… Его нещадно дразнили, а рисунки его норовили выбросить в помойку. Еще Лайам сказал, что отец с ранних лет твердил ему, что он не оправдывает его надежд и что его семье за него стыдно. За плохие оценки в школе его на целый год отправили в военное училище. Это был ад. Однажды ночью он проник в столовую и исписал стены карикатурами на преподавателей, в том числе и весьма неприличными. Расчет был на то, что после этого его непременно исключат. И расчет Лайама оправдался. Вспоминая свою хитрость, Лайам расплылся в улыбке. А вернувшись домой, он вновь очутился под градом насмешек своих родных. В конце концов на него махнули рукой и перестали обращать внимание. Вели себя так, словно его не существует, забывали позвать к ужину, не считали нужным разговаривать, находясь с ним в одной комнате. Только мать пыталась его защитить и оправдать. И все же в родной семье он стал чужаком. Чем хуже с ним обращались, тем хуже он становился и тем больше дерзил и хулиганил. Поскольку он никак не вписывался в жизнь своей семьи и отказывался подчиняться правилам, его стали попросту игнорировать. Сколько раз он слышал из уст отца, что у того только два сына. Лайам никак не подходил под стандарты своих родных, и они стали его сторониться. Со временем он и в школе превратился в изгоя. О нем вспоминали лишь тогда, когда надо было расписать декорации к школьному спектаклю или намалевать какие-нибудь плакаты. В остальное время никто не обращал на него внимания ни дома, ни в школе. Одноклассники называли его не иначе как «чокнутый художник», и поначалу это звучало как оскорбление, а потом это прозвище ему даже понравилось и он всячески старался ему соответствовать. Бывали моменты, когда он и сам начинал думать, что у него с головой не все в порядке.