Хрустальное счастье - Франсуаза Бурден Страница 18

Это заставило Жана-Реми раздраженно убрать руку. Они смотрели друг другу в глаза, пока Ален не улыбнулся.

– Извини меня, – пробормотал он.

– Я тебя умоляю. Продолжай, ты говорил о Магали.

Он казался нервным, напряженным, как и каждый раз после того, как бывал у нее.

– Она делает из мухи слона в том, что касается детей. Она убеждена, что Винсен не вернет их ей, когда она выйдет из клиники.

– Их ей вернет? Какие странные слова… Речь идет об их сыновьях и дочери, их обоих.

– Да. Но она не уверена, что… что сможет когда-нибудь снова жить с ним вместе. Или даже вернуться в Валлонг.

– Правда? И как она представляет себе будущее?

– С трудом.

Жан-Реми часто задумывался, почему Ален испытывал такую тягу к Магали и почему он считал себя обязанным защищать ее.

– Естественно, она волнуется, – сказал он, пожав плечами. – Она уже полгода прозябает в этом доме отдыха!

– Она не прозябает, Жан, она выздоравливает. До сих пор она не была готова, она бы снова утонула в алкоголе. Сейчас, я думаю, у нее хватит сил больше к нему не притрагиваться. И я попробую ей помочь.

– Конечно!

В это слово он попытался вложить немного иронии и немного горечи – мелочи, которые не ускользнули от Алена.

– Для тебя это проблема, Жан?

– Совсем нет!

– Я очень люблю эту женщину, она много для меня значит.

Двусмысленность этого заявления заинтриговала Жана-Реми. Ален редко говорил просто так, каждое его слово было искренним и точным, он употребил слово «значит» сознательно. За пятнадцать лет их знакомства с Магали его отношение к ней не переставало перерастать в нежность все более заметную. Был ли он чувствителен к ее расстройству или к ее обаянию? Даже подавленная, пьяная она на самом деле была дьявольски красива. И к тому же она была женой Винсена.

– Что она для тебя значит? Что-то вроде… вечного искушения?

Жан-Реми слишком поздно понял, что не должен был задавать этот вопрос: каким бы ни был ответ, он не имел никакого желания его слышать.

– Может быть.

В принципе, Ален никогда не говорил о женщинах, по крайней мере, с Жаном-Реми, но у него случались связи без будущего, и все вокруг это знали. Он был таким соблазнительным холостяком, что было много женщин, желающих испытать свою судьбу. Те из них, которым удавалось провести с ним вечер, не колеблясь, хвастались этим.

– Ты сам не знаешь, чего хочешь! – резко бросил ему Жан-Реми. – И ты этого никогда не знал!

Ревность делала его безумным, ему бы следовало избежать этого разговора. Тем не менее, он продолжал:

– Ты приходишь и уходишь, скоро будет уже двадцать лет, как это продолжается, и у меня нет ни малейшего представления о том, что ты думаешь! Ни о том, увижу ли я тебя завтра! Ты меня принудил к неправильному образу жизни. Со временем ты все-таки понял, что я тебя люблю?

Выпустив свой стакан, который разбился вдребезги о плиточный пол, Жан-Реми поднялся.

– Ладно, я не прав, но я так больше не могу! Он пересек кухню и встал у окна. Помолчав немного, он продолжил тише и строже:

– Мне пятьдесят лет, а тебе тридцать шесть. Я долго думал, что сумею от тебя оторваться. В Венеции молодые люди удивительны… я надеялся, что они помогут мне забыть тебя. И каждый раз, когда ты мне изменял, я пытался проделать то же самое. Но без радости, без вкуса. Лица и тела, которые не являются твоим, не могут меня удержать. Не больше часа. Все время одно и то же разочарование, тот же провал…

У признания был странный привкус, который он с удивлением открыл. Он прислонился лбом к стеклу и продолжал говорить не поворачиваясь.

– Рисовать, продавать мне надоело… Все эти люди, что говорят мне о моей карьере… Мне следовало бы посещать салоны, галереи… вместо того, чтобы ждать здесь, пока ты соблаговолишь показаться. Пока ты подашь мне милостыню – одну ночь! Но я склонен ошибаться, потом, это я тебя лишил девственности.

Он почувствовал, что Ален подошел к нему, потом ощутил его руки на своих плечах, его дыхание на затылке, его голос, который пробормотал:

– Я этого захотел, Жан.

– В то время, да, это была твоя манера протеста. Ты хотел переспать с мужчиной, чтобы понять что-то. Я был почти ровесником твоего отца. Или это было то, что ты искал. Ты хотел уйти от опеки и, может, таким образом защититься. Ты чувствовал себя сиротой, ты презирал мать, ты боялся Шарля… и себя самого, возможно!

– И тебя!

– Меня? Почему? Я всегда был у твоих ног! Я позволял тебе жить как тебе удобно, я согласился на то, чтобы ты скрывал меня, как что-то постыдное. В среде, где я рос, гомосексуализм принимали, это не составляло никакой проблемы, но для тебя – да, как и для твоей семьи истинных буржуа. Ты не хотел на них походить, тем не менее, ты не вынес бы исключения из их клана. Каждый раз, как я увозил тебя куда-нибудь ужинать, надо было отъезжать на сто километров, чтобы ты был уверен, что не встретишь ни одного знакомого! С твоим совершеннолетием, я думал, все изменится, потом после смерти Шарля я надеялся, что… Но нет. Ты держишь меня на расстоянии, потому что это тебя устраивает.

Когда руки Алена скользнули с плеч к бедрам, он резко высвободился и повернулся.

– Нет, не делай этого. Единственный раз я с тобой говорю, послушай меня до конца. Если мне не изменяет память, я ни разу не докучал тебе своими речами?

Ален отступил на шаг и прошептал:

– Ягненок горит.

– Мне плевать!

Очень раздраженный, Жан-Реми пересек комнату и выключил духовку.

– Для кого, ты думаешь, я занялся кухней? Не по призванию же! А чтобы задержать тебя здесь на часик, чтобы увидеть твою улыбку… Чтобы ты выпил двумя стаканами больше и немного расслабился. Но ты все время настороже! Когда мы состаримся, мы будем на том же уровне. Нигде…

Он схватил тряпку, вытащил горячее блюдо и бросил его в раковину с такой злостью, что забрызгал все вокруг соусом.

– Я говорю тебе в первый и последний раз, я больше не хочу жить так, потому что меня это изнуряет…

Ален в ступоре смотрел на Жана-Реми оттуда, где он стоял. Он сделал шаг к нему, остановился.

– Если бы я не… – начал он.

– Не что? О, не жалей ни о чем, иди отсюда, если хочешь, ты не обязан слушать мой бред!

– …не сохранял дистанцию, ты бы быстро предпочел мне одного из твоих венецианцев, нет?

– Что?

– Может, я хотел продлить свое присутствие в твоей жизни?

Голос Алена стал хриплым, как если бы это признание стоило ему больших сил, но он продолжил в своем порыве:

– Может, твои путешествия в Италию заставляли меня думать, что я был для тебя чем-то дополнительным? Развлечением? Твоей местной связью, когда ты приезжал сюда? Ты красив, богат, знаменит! А я, что я? Сын семьи, который портит картину Морванов, которого оставили играться с деревьями поместья! Ничего больше нет в моем списке наград. Без образования. То малое, что я знаю, исходит от тебя, я не хотел-бы быть твоим учеником.