Заговор призраков - Елена Клемм Страница 18

– За эти три года на розги для вас мы извели лес площадью не меньше Арденнского, – негодует директор, потрясая влажной метелкой, впрочем, изрядно уже обтрепавшейся. – Я заработал радикулит, воспитывая вас и вбивая крупицы добра в вашу неподатливую голову.

Когда Бог взялся лепить доктора Эдварда Хоутри, то до конца не мог решить, кто получится – человек или обезьяна. В итоге вышло нечто среднее. Его выступающий лоб составляет гармоничное целое с тяжелой челюстью, а злодейские черные брови гораздо гуще, чем волосы на макушке. Он невысок ростом и все время клонится набок, словно Пизанская башня. Недаром же его прозвали Образиной.

– Мне жаль вас, сэр.

– Неужели вам самому не надоело?

– Напротив, я только во вкус вхожу. Вам известно не хуже моего, сэр, что в Итоне всего три развлечения – крикет, гребля и порка, – втолковываю я ему. – Ну так вот, крикет мне уже опостылел. Вот если бы у нас бытовала старинная итонская забава – забивание дубинками барана! Но ее отменили. А гребля начнется не раньше марта. Значит, остается только порка. Но она ничего так. Бодрит.

Третьеклашки взирают на меня с почтительным ужасом, как брамины на Джаганната. Для них я бог и кумир. Они до синяков дерутся за право быть моим пажом.

– А ведь вы юноша отнюдь не глупый, – разоряется директор. – Вы поступили сразу в четвертый класс, и на всех испытаниях получаете высший балл.

– Стараюсь, сэр.

До сих пор никто во всем Итоне не прознал, что дядя с самого начала отказал мне в карманных деньгах. Зато назначил солидный приз за лучший результат на испытаниях. Приходится корпеть над учебниками, чтоб их черти взяли, и чувствую я себя при этом омерзительно. Создается впечатление, что деньги я зарабатываю своим трудом, что мне как лорду совершенно не пристало. Но без денег я сгинул бы еще в четвертом классе. Чтобы побеждать в драках, нужно есть много говядины и пить много портера – на школьной баранине и разбавленном эле быстро концы отдашь.

– Но каков же контраст с вашим поведением, милорд! Меня беспокоит и даже печалит ваше будущее, потому как вы, видимо, задались целью стать последним пэром, казненным на виселице. Чего вы хотите от жизни?

Чего я хочу? Каков вопрос!

Иные юноши моего возраста маются, не зная, чего хотят. Мои же мечты настолько осязаемы и реальны, насколько неосуществимы. Прочь, прочь из этой Англии! Дайте мне погрузиться в Лондон былых времен, в его тьму, где вспыхивают факелы пажей, что бегут за моей каретой. В Лондон, пропитанный духами шлюх и вонью дешевого джина, который торговцы прячут среди перезрелых апельсинов и, подмигивая, предлагают прохожим. В Лондон, где вечером можно наведаться в бордель матушки Нидхем, а днем закидать камнями старую сводню, пока она стоит в колодках. В Лондон, где разрешено прикладываться к бутылке даже в соборе Св. Павла.

Я хочу в мой Лондон. В мою Англию, которая еще помнит Истинного короля.

Но зачем метать бисер перед свиньями? Никто не поймет, как это жутко – чувствовать себя изгоем в своей эпохе и в своей стране. Ах, если бы я родился столетие назад! В ту эру, когда от джентльменов требовалось сохранять приличия на публике, но за закрытыми дверями они вытворяли все, что им вздумается! А сейчас что лорд, что лавочник, все едино. Одни и те же ценности, нормы поведения, даже сюртуки такие же скучные и единообразные. Я еще жить толком не начал, но меня уже с души воротит от всей этой дребедени.

– Я хочу предаться пороку во всех его проявлениях, – отвечаю я. – Как и подобает джентльмену.

Директор так багровеет, что кажется, будто кровь брызнет из глубоких, как жерла вулкана, пор на его носу.

– Снова нагнуться, сэр?

Но он мотает головой и даже убирает розгу за спину. Такое чувство, что закончить надпись мне уже не дадут. Жаль.

Образина хватает с полки «Вульгарию» Уильяма Хормана, наугад открывает страницу, тычет в первую попавшуюся строку.

– Перепишите эту вокабулу сто… нет, пятьсот раз. Завтра я все проверю.

Смотрю, что за латинское изречение мне досталось. Ожидаю нечто занудное до нестерпимости, но едва сдерживаю радость: «Негоже ученым мужьям посещать монахинь ни поутру, ни ввечеру». Умели же веселиться в XVI веке! Фортуна явно ко мне благоволит».