Дочь Клеопатры - Мишель Моран Страница 18

— Ну нет, — всплеснул руками Марцелл. — Наш клан гораздо выше. Мы — патриции, живем на Палатине, там, где Октавиан возводит крупнейший храм Аполлона.

Тут он указал на холм со срезанной вершиной. Здания из полированного мрамора и порфира взбирались по его склонам, белоснежно сияя на фоне бледно-лазурного неба. Конечно, этот пейзаж не мог сравниться с александрийским, но я уловила в нем некую красоту.

Рассказывая о последнем, седьмом холме — Капитолии, Марцелл передернулся, как от озноба:

— Отец много раз водил меня туда, показывал Тарпейскую скалу. С ее вершины сбрасывают преступников, которых нельзя использовать в Амфитеатре.

— Твой отец еще жив? — тихо спросила я.

— Нет. Умер десять лет назад. А через несколько месяцев Октавиан велел моей матери выйти за Марка Антония.

Кровь прилила к моим щекам при мысли о том, что всего лишь через пять лет супружеской жизни Октавия была оставлена ради Клеопатры, давшей нам с Александром жизнь. Интересно все-таки знать, кто же отец Марцелла.

— Значит, у твоей матери трое детей, — продолжала я.

— Пятеро. Было еще две дочери от первого мужа, но их пришлось отослать перед свадьбой.

— Зачем? — удивилась я.

— Так положено женщине, которая заключает новый брак.

У меня округлились глаза.

— Отказываться от родных детей?

— Если это девочки. Вот почему мама не хочет больше замуж.

Я представила, как отец принимает в свой дом Октавию, но не пускает на порог двух маленьких девочек, приникнувших к ней в испуге. Папа всегда был нежен со мной, хотя мы редко бывали вместе… Внезапно меня обуял непреодолимый страх перед Римом с его грязными улицами, кровожадными казнями, а больше всего — перед женщиной, которую отец оставил ради нашей мамы. Каково-то будет жить с ней под одной крышей?

Тем временем мы проезжали форум, где тысячами продавали рабов. Большинство из них были светловолосы и голубоглазы.

— Германцы и галлы, — пояснил Марцелл и, заметив мой взгляд, покачал головой: — Премерзкое зрелище.

Процессия под грохот колес катилась дальше; я видела, как сгорают от стыда девушки, которых будущие хозяева похотливо щупают за обнаженные груди, а брат закрыл рот ладонью при виде взрослых мужчин с отрезанными яичками.

— Евнухи, — сердито бросил наш спутник. — Некоторым они больше по вкусу, поэтому ценятся выше. Лучше пока не смотрите.

Да там и не на что было смотреть, кроме тощих бродячих собак, суетливых торгашей и непристойных мозаик, изображающих мужчин и женщин в различных позах.

— Не самая приятная часть города. — Молодой человек задернул занавеску и откинулся на сиденье. — Ничего, скоро появится храм Юпитера; оттуда рукой подать до верхушки Палатина, и мы наконец будем дома.

«Ты будешь дома, — подумалось мне. — Мы — только пленники, ожидающие триумфа Цезаря».

Брат потянулся и взял меня за руку. Тут снаружи послышались громкие голоса, и Марцеллу снова пришлось отдернуть занавеску: дорога кишела просителями, которых разгоняли солдаты.

— Почти на месте, — с гордостью объявил он.

Александр ткнул пальцем в непонятное сооружение, выглядывающее из дубовой рощи.

— Что это?

— Святилище Кибелы.

— Святилище? — недоверчиво усмехнулась я при виде обыкновенного алтаря с водруженным на него увесистым булыжником.

— Богиня явилась на землю в виде камня, предсказывая победу Рима над Ганнибалом.

Интересно, какую глупую небылицу сочинят подданные Октавиана в честь поражения Египта?

Между тем любезный спутник обратил наше внимание на грубую хижину со стенами из глины: в Александрии такую постройку снесло бы первым же ветром.

— Здесь жили Ромул и Рем. Вы ведь слышали их историю?

Мы с Александром отрицательно покачали головами.

— Неужели отец никогда вам ее не рассказывал? — воскликнул Марцелл. — Ромул и Рем были близнецами. Мать оставила их, а лесная волчица вскормила своим молоком в этой самой лачуге. Теперь вспоминаете?

Мы еще раз помотали головами.

— Они — основатели Рима. Ромул первым построил стены на Палатине. А когда Рем начал насмехаться над его работой — просто прикончил его. Мужчинам из рода Ромула не хватало женщин, и он решил похитить их у соседнего племени. Сабинян пригласили на празднество. Пока гости веселились и пили, люди Ромула выкрали у них жен.

— Так вот откуда взялось это выражение — «похищение сабинянок»? — ахнула я.

— Ты его слышала?

— Краем уха.

Мать часто повторяла эти слова, когда заводила речь о варварстве римлян.

— Так вот, сабиняне жаждали мести, а их жены, зная, что битва не принесет успеха, и не желая видеть мужей убитыми, стали просить о мире. Ужасная история, — признал Марцелл, — но так начинался Рим… Готовы? — неожиданно спросил он.

Повозка достигла вершины холма и остановилась.

Марцелл сошел на землю и подал руку сначала брату, потом и мне.

— Рим! — объявил он.

У подножия Палатина раскинулся самый беспорядочный город, какой нам только доводилось видеть. Рынки и храмы теснили друг друга, печи для обжига кирпичей изрыгали пламя в раскаленное небо. Люди сталкивались на узких улицах, бегая между торговыми лавками. К счастью, сюда почти не долетал едкий запах урины, которую использовали для стирки одежды, однако и на такой высоте он ощущался при сильных порывах ветра. Даже Фивы, разрушенные Птолемеем Девятым, куда больше ласкали глаз. Никакого порядка, никакой планировки. Одинокие здания редкой красоты смотрелись посреди кирпичных пивных и бань точно самоцветы в куче нетесаного камня.

— Так вот какой он, Рим, — вырвалось у меня, и только брат понял, что я имела в виду.

— А это мамина вилла.

Мы обернулись. Огромный дом застилал горизонт за нашими спинами. На склонах Палатина расположилось множество вилл, но ни одна из них не могла похвастать настолько прекрасным видом или настолько изящными колоннами. Ставни на окнах были того же цвета глины, что и черепичная крыша. Кто-то гостеприимно распахнул деревянные, обитые гвоздями двери в широкий портик. На ступенях собралась толпа; все наблюдали, как солдаты разгружают египетские статуэтки, а также ларцы эбенового дерева, наполненные корицей и миррой.

Октавиан возглавил шествие. Я взяла брата за руку. У портика послышались оживленные голоса, и когда Цезарь с Марцеллом ступили на мраморную лестницу, одна из женщин вышла вперед.

— Наверное, Октавия, — шепнула я Александру по-парфянски.

Ее шелковая стола [8], окрашенная в тирийский пурпур, свидетельствовала об огромном богатстве, но лицо дышало простотой. Женщина даже не накрасила веки малахитовым порошком и не подвела глаза сурьмой, как сделала бы моя мама на ее месте. Светлые волосы были собраны в самый простой узел, и лишь когда она раскинула руки, чтобы обнять вернувшегося брата, я заметила единственное украшение — тоненький золотой браслет.