Соль любви - Ирина Кисельгоф Страница 18

– Мажорный архар! – хохотала я.

– Мажорный архар! – хохотал Гера.

Мы просто катались от смеха. Визжали! Как ненормальные. Другого слова не подобрать.

Отсмеявшись, я вытерла слезы с соплями и прогундела:

– Я теперь не усну!

– Кляузница!

Гера взглянул на меня, и мы снова захохотали как ненормальные. Короче, металлические люди в нашу семейку не вписывались.

Я вернулась в свою комнату и легла спать. Мне приснился сон. Под серой, хмурой водой шел Илья. Совсем один. В огромном пространстве не было ни одного человека, кроме него. Совсем никого. Ни души. Я смотрела ему вслед, пока он не скрылся за моросящей пеленой холодного, зябкого одиночества. Я заплакала прямо во сне. У него не могло быть весны. В огромном хмуром пространстве весны не бывает. Никогда.

* * *

Я ела пирожные с взбитыми сливками в гостях у Ильи. И тайком изучала его. Точнее, изучала ямочки на щеках. Желвачные и улыбочные ямочки оказались разными. Они различались формой и местами расположения. Желвачные ямочки по форме напоминали наконечники стрел и вызывали отрицательные ассоциации. Я не хотела их вспоминать. Кому хочется стрелы, кроме самого стрелка?

За улыбочные ямочки отвечает улыбка. Если улыбка до ушей, улыбочные ямочки глубже, если улыбка еще только зарождается, ямочки мельче. Улыбочные ямочки имеют округлую форму с короткими лучиками. В зависимости от фазы улыбки короткие лучики то шире, то уже, то короче, то длиннее. Улыбочные ямочки вызывают положительные ассоциации. Всем хочется кружок с лучиками, похожий на солнышко. Мне тоже.

Но все зависит от хозяина кукольного театра, потому что ямочки – это куколки, которых мимические мышцы тянут за нитки. Точнее, за сухожилия. Другими словами, мне нужно было знать, Илья – это Карабас-Барабас или нет.

– Помню, ты обиделась, что я не кормлю тебя пирожными, – рассмеялся Илья, – поэтому приманил тебя на них.

Карабас-Барабас забыл, что я обиделась не на это. Или не хотел вспоминать. Ну и хорошо. Не будем.

– Получается, если бы не я, ты бы жил без пирожных всю жизнь.

– Я бы жил без тебя.

Его слова прозвучали как что-то личное, как случайное признание. О чем это говорило, не ясно.

– Ты целуешься и ешь десерт с закрытыми глазами, – улыбнулся Илья.

– Так вкуснее.

– Мне вкуснее смотреть в твои глаза.

Илья налил мне зеленый чай с жасмином. Чай дымился, его запах был крепким и терпким, а примесь жасмина делала нежнее и загадочней.

«Словно мужчина и женщина, – подумала я. – Их запах смешался и стал общим для них. Что было бы, если сюда добавить лимон? Он бы их разделил, или придал новую интригу, или заглушил какой-нибудь из них?»

Я поднесла чашку к лицу. Запах жасмина был слабее, лимон бы его убил. Сахар убил бы вкус самого чая.

– Может, лимон? – спросил Илья.

– Не надо никакого лимона!

Я держала в руках чашку с чаем, и мне пришло в голову, что Илья каждый день пьет из нее, как сейчас это делаю я. Я обхватила чашку обеими руками и прикоснулась губами к тому месту, где ее всегда касались губы Ильи. И стала пробовать чай маленькими глотками. Я отнимала его поцелуи и пробовала его жизнь на вкус. Мне было стыдно. Чуть-чуть. Но ведь он сам это позволил.

Илья больше молчал, чем говорил, я испытывала замешательство. Может, стоило вернуться домой? Чтобы скрыть неуверенность, я подошла к раковине вымыть тарелки. Илья придвинулся ко мне совсем незаметно. Обнял сзади и осторожно дотронулся губами до шеи. Мое сердце екнуло и тревожно забилось, я ощутила, как по телу побежали мурашки, и вдруг онемел указательный палец правой руки. Я развернулась и увидела глаза цвета пыльного, летнего неба. Зрачки их были расширены, словно пытались вобрать меня в себя без остатка. За окном я услышала слабый хлопок, но вздрогнула, как от взрыва. Илья прижал меня к себе, и я почувствовала, что его сердце бьется так же часто, как и мое. Я улыбнулась. Он был со мной.

– Я не хочу пирожных, – он выдохнул эти слова.

– Я тоже.

Мы целовались как сумасшедшие в залитой солнцем кухне его дома. Из крана бежала вода, мурча влюбленной мартовской кошкой. Странно, что живая протоплазма добралась и сюда. Я думала, что это хороший знак.

– Почему матрас на полу? – только спросила я.

– Я завязал время бантиком. Матрас на полу – это положительная материальная точка отсчета.

Утром, проснувшись, я подумала, что мы похожи на две комплементарные частицы. Выступы моего тела вкладывались во впадины его тела. Косые лучи утреннего солнца падали на него из щелей жалюзи, межреберные впадины были темными из-за тени, поэтому он казался худее. Я увидела биение брюшной аорты, это делало его уязвимым, но самое странное, его лица нельзя было разглядеть, оно скрылось завесой темных волос.

Я тихо оделась и ушла, мне не хотелось его будить. Я не знала, что он скажет, сделает или как посмотрит на то, что в его доме с ним другой человек. Потому решила сбежать. Тайна закопченной дверцы металлических часов осталась неразгаданной. Она сложилась веером темных волос. Как вуаль.

* * *

В сером городе холодно. К нему незваной гостьей подкралась зима. Незваные гости всегда приходят спокойно и тихо. Зима сделала городу первый подарок – ледяные, нетающие снежинки. Они искрились на солнце всюду, хотя их было немного. Ветер закручивал ледяные снежинки на сером асфальте маленькими смерчами. Они кружились у ног сами по себе. Наверное, у них внутри звучала своя музыка. Мне кажется, зимняя музыка палевая. На нее надо смотреть сквозь голые ветви деревьев, и тогда ее можно услышать. Гера называет зиму «ледяным монахом», он не любит ее так же, как не люблю я. Это у нас семейное. Но Гера слышит стук ее башмаков, а я нет. И я не знаю, хорошо это или плохо.

Илья носил короткий хвостик, но мне теперь казалось, что на его лице всегда вуаль темных волос. Его лицо оставалось в тени, даже если он смотрел прямо на солнце.

Мы стояли на каменных усах живой протоплазмы. Она тихим зеркалом отражала синее, замерзшее небо и белые облака. Облака золотились холодным зимним солнцем. Таким холодным, что я засунула руки за пазуху. Крест-накрест.

– Живи у меня, – внезапно предложил Илья.

Я медленно развернулась и попыталась заглянуть ему в глаза. Он смотрел на меня, но на его лице была вуаль.

– Зачем?

Он обнял меня и притянул к себе.

– Твои глаза похожи на это небо, – сказал он.

– Такое холодное?

Он всматривался мне в глаза, будто что-то искал.

– Не знаю, – наконец ответил он. – Что скажешь?

– Не знаю.

Он отвернулся от меня к живой протоплазме. Она что-то шептала под мостом, совсем неслышно. Мы с Ильей обнимали друг друга, не глядя друг на друга. Мы слушали живую протоплазму. А она была тихой-тихой. Как никогда. Она стала мутным хрустальным шаром, в котором нельзя узнать ничего.