Настоящая любовь - Сара Данн Страница 18

Во вторник вечером после работы я встретилась в итальянском ресторанчике с Бобом, незнакомцем, с которым у меня было назначено свидание. Я заметила его сразу, как только вошла. Он оказался лысым парнем, сидевшим у стойки бара. Мы пересели за столик.

— Сколько вам лет? — спросил Боб. — Ничего не имеете против, если я спрошу?

— Тридцать два, — ответила я. — Нет, я ничего не имею против. А сколько вам?

— Сорок шесть, — сказал он.

— Вам сорок шесть лет? — переспросила я.

— Да, — сказал Боб.

— О Господи, — вырвалось у меня.

— Что?

— Ничего, — отозвалась я. — Просто я удивлена, что Бонни не упомянула о нашей разнице в возрасте.

— Я не считаю это большой разницей в возрасте, — возразил Боб.

— Вы не считаете четырнадцать лет разницей в возрасте? — поинтересовалась я.

— Не такой и большой, — сказал он.

— А когда последний раз у вас было свидание с шестидесятилетней? — спросила я.

Боб откинулся на спинку стула и посмотрел на меня сквозь полуприкрытые глаза таким взглядом, который, я уверена, он считал неотразимо соблазнительным.

— Ларри говорил мне, что с вами может быть нелегко.

— Что он сказал?

— Точно не помню. Просто у меня сложилось впечатление, что с вами может быть нелегко, — сказал Боб. — Вас беспокоит мой возраст?

— Ну, можно сказать, да, — ответила я.

— С чего бы это?

— Потому что когда-нибудь, когда мне будет шестьдесят, может быть, мне захочется встретиться с парнем, которому будет всего сорок шесть и который будет врачом. Но я не смогу этого сделать, потому что он будет в это время встречаться с тридцатидвухлетними дамами с более свежими яйцеклетками.

— С физиологической точки зрения тридцатидвухлетние яйцеклетки не такие уж свежие, — заметил Боб. Он произнес это отсутствующим врачебным тоном, который иногда проявляется у докторов. — Представление о том, что тридцать пять — это крайний срок, не больше чем миф. Способность к рождаемости резко снижается после тридцати пяти, но статистически значимые нарушения в хромосомах начинают проявляться значительно раньше.

— Насколько раньше? — спросила я.

— С двадцати восьми, двадцати девяти. Если бы я был женщиной, то родил бы всех своих детей до тридцати. Разумеется, в наши дни это не очень популярная точка зрения, зато она справедлива, выражаясь сухим языком науки.

Наступила долгая пауза.

— О таких вещах на свидании с женщиной нельзя говорить, — наконец сказала я.

— Почему это? — спросил Боб.

— Потому, — сказала я. — Потому что я запрещаю эту тему.

Он рассмеялся.

— Вы запрещаете это.

— Да, — согласилась я. — Будучи человеческим существом, вынужденным делить эту планету с вами, я навсегда запрещаю вам вести подобные беседы с любой женщиной, с которой у вас назначено свидание.

— Я бы не завел с вами этот разговор, будь вы старше. Можете мне поверить. Мне часто приходится иметь дело с тридцатипятилетними дамочками, и я никогда не заговариваю об этом, — сказал Боб. — Я хочу сказать, такая вот одинокая тридцатипятилетняя женщина бросает на меня взгляд и решает, что я — ее шанс заполучить ребенка вопреки всему и резко снизить вероятность развития рака груди.

Может, швырнуть в него чем-нибудь? — подумала я. — Например, одной из этих хрустящих булочек. Просто взять и бросить…

— Недавно я прочел интересную статью, — продолжал он. — В ней говорится, что тем женщинам, которые приближаются к сорокалетнему возрасту и не могут забеременеть, не стоит ни о чем беспокоиться. Технологии развиваются так быстро, что эти дамочки вполне могут подождать еще лет двадцать и обзавестись ребенком в шестьдесят.

Хватит, решила я. Я взяла с тарелки булочку и швырнула в него. Она попала ему в правый висок, потом упала на пол и прокатилась несколько футов, оказавшись под соседним столиком. Боб замолчал на мгновение, а затем вдруг начал смеяться. Собственно, у него это получалось гораздо лучше, чем я могла ожидать. Он все смеялся и смеялся. Можно было подумать, что получить в голову куском хлеба было самой смешной вещью, которая когда-либо случалась с ним.

— Послушайте, это великолепно. Просто великолепно. Большинство девушек не сделали бы этого. Швыряться хлебом во время первого свидания с незнакомцем.

— Для меня это было в первый раз, — сказала я.

— Как бы то ни было, — ответил Боб, — вам не о чем беспокоиться. Когда вам исполнится сорок, вы уже не будете ходить на свидания.

— Откуда вы знаете? — поинтересовалась я.

— Потому что знаю, — ответил Боб. — Я знаю, о чем говорю.

Что-то в этом свидании беспокоило меня, и, слушая, как Боб рассуждает о том, что неправильного в женщинах, которые ходят на свидания и после сорока, я пыталась разобраться, что же именно не дает мне покоя. И наконец поняла. Боб считал себя призом, выигрышем, удачей. Не имело значения, что он был на четырнадцать лет старше меня. Не имело значения, что он был нудным, что у него не было шевелюры, заслуживающей доброго слова, или что кончик носа у него смешно шевелился, когда его верхняя губа касалась нижней. Каким-то образом, тем не менее, Бобу удавалось производить впечатление приза. И я не хочу сказать, будто меня это не касалось — я обнаружила, что тоже думаю о нем как о вознаграждении! Он мне даже не нравился, но я все равно считала его наградой. Это случилось вовсе не из-за того, что он был врачом, как вы подумали. Позвольте заметить, что желание выйти замуж за врача я связываю с особенностями буржуазного мышления. Но от такого мышления я чудесным образом была избавлена — так что дело не в этом. Все было гораздо хуже. Дело в том, что он был стулом. Жизнь — это игра в музыкальные стулья, и каким-то образом и мне, и Бобу стало понятно, что, когда музыка закончится, кто-то будет сидеть на стуле, а мне, быть может, придется стоять.