Трудности белых ворон - Вера Колочкова Страница 18

- Врач?! Надо же… – разочарованно произнесла Шурочка. И, помолчав, добавила: — Вы знаете, не люблю врачей! Это бессердечные, злые, грубые и жестокие люди, не умеющие чувствовать, ценить человека…Мы все для них только безликие пациенты, и все… Мой муж, знаете ли, тоже врач. И он так жестоко нас предал, такую нанес душевную рану – прямо ножом в сердце…

Глаза Шурочки вмиг наполнились слезами, красиво накрашенные губы жалко искривились, лицо задрожало и как будто поехало вниз, обнажив разом все свои тщательно замаскированные морщинки и безжалостно отмеченные природой годы, куда ж от них скроешься … Она быстро схватила со стола стакан с томатным соком, сделала несколько торопливых глотков, вдохнула побольше воздуха.

- Мам, не надо, прошу тебя… — тихо сказала Люся, бросив виноватый взгляд на Илью, — у тебя тушь потечет…

- Да, да, конечно, — Шурочка глубоко и прерывисто дышала, подняв к потолку глаза, старательно махала перед ними маленькими ручками с идеальным маникюром, на секунду прижимала указательные пальцы к нижним векам, и снова махала ручками… Лицо ее вмиг покрылось красными пятнами, дрожащие губы искривились непроизвольно в жалкую извиняющуюся улыбку.

Быстро соскочив со стула и закрыв лицо руками, она на подгибающихся ногах пошла в свою комнату, неся в себе непролитые пока слезы. Илья обалдело смотрел в ее горестную спину, с трудом пытаясь проглотить подступающий к горлу комок жалости.

- Ну вот, сходил в гости… — улыбнулась ему виновато Люся. – Сам напросился, терпи. У нас теперь вот так. У Шурочки трагедия жизни, что ж поделаешь!

- А почему ты ее Шурочкой называешь? Она мама твоя…

- Да потому что она Шурочка! Ты сам не видишь, что ли? Маленькая сорокапятилетняя Шурочка, взрослый ребенок, оставшийся без опекуна и попечителя… И плачет она от страха, как плачут потерявшиеся на улице дети, а вовсе не потому, что отец так уж сильно ей нужен!

- А тебе ее не жалко разве?

- Да жалко, жалко, конечно…

Илья почувствовал, как растет, свивается нервной спиралью Люсино раздражение от этих его вопросов и понимал – правильно оно и растет. Иногда вопросов лучше не задавать, даже самых правильных и хороших. Иногда гораздо лучше бывает взять да помощь свою предложить…

- Люсь, а можно, я к вам приходить буду?

- Зачем?

- Мне очень хочется вам помочь! Вернее, маме твоей.

- Ой, можно подумать… Да всех твоих лампочек, вместе взятых, и на неделю не хватит, уж поверь мне! Шурочка, она свое дело знает!

Люся грустно рассмеялась, и тут же, сама испугавшись своего смеха, зажала рот ладонью, бросив быстрый взгляд в сторону комнаты, куда только что удалилась вместе со своим горем Шурочка. Отведя руку, тихо попросила:

- Пойдем–ка лучше в мою комнату… Услышит еще, не дай бог…

Идя следом за ней по большому коридору, Илья подумал — как хорошо

все–таки, что она сама ему позвонила. Иначе пришлось бы идти в деканат да выпрашивать ее адрес – там же архивы остаются…Он еще тогда, в поезде, решил для себя, что обязательно, обязательно найдет эту девушку. Так надо было. Потребность вдруг взялась такая странная, и откуда бы, вроде…Самая же обыкновенная девушка, ничем таким особенным не примечательная… Зайдя вслед за ней в комнату, он снова внимательно взглянул ей в лицо, будто пытаясь найти ответ на свой вопрос. Люся улыбнулась насмешливо:

— Эй, а ты чего так на меня смотришь?

— Как? – засмущался тут же Илья.

— Да слишком уж заинтересованно, прям как большой мужик…

— Нравится – и смотрю! Знаешь, я целый день про тебя сегодня думал.

- А вот этого не надо, и не начинай даже! — Резко обернулась к нему Люся. — Я на пять лет тебя старше, ты маленький еще для меня, понял?

- Да я не к тому… — окончательно смутился Илья и замолчал. Увидев огромный книжный стеллаж, занимающий всю стену от пола до потолка, с преувеличенным вниманием начал рассматривать корешки книг.

Люся тоже молчала, усевшись с ногами на свой диванчик, покрытый ярким мохнатым пледом. Возникшая неловкость грозила уже перейти в гибельно–затянувшуюся паузу, и вдруг разрушилась сама собой, рассыпалась самым чудесным образом – она поняла вдруг, что никакой такой неловкости на самом деле и нет, что ей очень хорошо просто так сидеть и молчать в присутствии этого странного мальчишки… Легко молчать. Так очень редко бывает. Шла от него какая–то простота человеческая, теплая, обаятельная абсолютно ненавязчивость, как будто его здесь и нет совсем. Идет себе тихонько мимо стеллажа, рассматривает внимательно корешки книг, будто и ее здесь тоже нет. И никакой такой неловкости, судя по всему, точно так же и не чувствует…

А Илья и впрямь ее не чувствовал. Он просто–напросто тихо про себя радовался тому обстоятельству, что Люся–то, оказывается, те же самые книжки читает. Те же, те же, родимые, на полках стоят, что и у них с бабкой…

К литературе у него было свое, довольно трепетное и предвзятое отношение, воспитанное бережно бабкой Норой — на классике в основном. Поэтому предпочитал Илья литературу «верикальную», как он сам для себя ее определил, то есть бессюжетную почти, как движение некое вверх–вниз, от неба до самых глубин, от анализа к синтезу, вроде как ни о чем и обо всем, о главном, глазу невидимом. Остальную литературу – стрелялки–убивалки там всяческие — он считал «горизонтальной» и для себя утомительной, детективно–активный событийный ряд всегда раздражал его своей какой–то суетливостью и коммерчески–алчной направленностью. Теперь, обнаружив на полках Люсиного огромного стеллажа любимые свои «вертикальные» книги, он вздохнул облегченно – слава богу, наш человек…

— Эй, ты чего молчишь? — тихо спросила Люся, нарушив все–таки эту легкую паузу. – В книги уткнулся и молчишь… Ты читать любишь, да?

— Люблю, конечно, – улыбнулся, обернувшись к ней, Илья. Хотя сейчас никто не читает, правда? Не модно. Все только в компьютерные игры пялятся часами. Ты знаешь, я ведь тоже пробовал эксперименту ради – чуть не заболел! Такое чувство потом было, будто мне в мозгах каждую извилину вазелином промазали, все время хотелось по душ залезть и промыть их холодной водой… Даже страшно стало – а вдруг эта дурь из меня уже и не выйдет никогда?

Люся рассмеялась легко. Захотелось почему–то подойти и потрогать–погладить его белые длинные, слегка вьющиеся, как у малого ребенка, волосы. Он и впрямь был похож на ребенка. Или на непуганого лесного олененка с влажными и наивными очами, в которых переливалась, мелькала временами грустная, пришедшая уже взрослость – притягивающая, останавливающая взгляд. Будто не хотела грубая мужская порода входить–поселяться в этом мальчишке, оттягивала время, жалела его и вздыхала – пусть еще на воле побегает… И лицо такое тонкое, одухотворенное – сейчас такие лица в большом дефиците, одно на тысячу. И взгляд пронзительно–теплый. Марсианский просто, отогревающий. Посмотришь, и жить хочется, и верить хочется в свой розовый камень самости и отсутствие черных дырок и скознячков… Ей даже подумалось вдруг — может, он вообще гуманоид какой?