И в горе, и в радости - Наталия Ломовская Страница 17

Только с ним, с давним своим школьным другом Сашей Эрбергом, мог поделиться Краснов сокровенными мыслями. Только ему да еще, пожалуй, Харону мог он довериться в этой недоверчивой, подозрительной жизни. Кстати, в начале пути, в тревожную пору становления МИНОСа, Эрберг уберег Марка от верного краха.

Разведчики конкурентов пронюхали, что ненавистный им молодой да ранний не уплатил вовремя налоги. В офис Краснова, на Грибоедовском, нагрянули неприятности. Черные маски. Автоматы. Женщина-инспектор, высокая и ледяная, как Снежная королева из старого мультфильма. И почему бы ей не растаять в такую жару? И почему нельзя воды из хрустального кувшина, все равно — живой или мертвой? Выручил Эрберг. Он — с глазу на глаз — поговорил с инспекторшей, после чего инспекция сразу же прекратилась. Вице-президент никогда не уточнял, о чем именно шел их почти полуторачасовой разговор, а президент и не спрашивал.

…Закрыв глаза, Марк попытался представить себе Киру. Удивленно вспархивающие ресницы, едва заметный румянец на бледном, утонченном лице, плавный и одновременно стремительный поворот шеи…

Спальный район давно спал. Александрийская душа Петергофа летела во сне к пределам Верхнего сада. У входа в Нижний парк притулился на скамеечке бомж, положив под голову охапку прелой листвы. Казалось, он чутко-чутко прислушивается к ему одному ведомым звукам, доносящимся откуда-то из-под земли, и потому совершенно недвижен. Поздней питерской ночью музыка дворцово-парковых ансамблей звучала только для избранных.

«Интересно: она уронила расческу, но не проронила ни слова. И все-таки что заставляет меня думать о ней? Куда был устремлен ее взгляд? А ведь она смотрела прямо в глаза мне. Почему я не могу так долго заснуть?»

Марк с трудом нащупал выключатель ночной лампы с фарфоровой подставкой и почти антикварным, старомодным абажуром, сделал привычно короткое движение указательным пальцем, но мгновенно отдернул руку. «Черт! А могло бы, верно, убить. Уж не подстроено ли? Да нет. Эрберг не допустил бы».

Ему пришлось откинуть одеяло — какой теперь сон! — набросить халат и пойти, спотыкаясь, к письменному столу у окна, чтобы достать из ящика свечку. Обыкновенную свечу, что лежала там вместе со своими стеариновыми сестрами еще с прошлой осени и терпеливо ждала, когда настанет ее день, вернее — ночь.

Вспыхнула, быстренько сказав пару зажигательных слов, спичка. Дрогнуло только что родившееся пламя свечи. «Голубое основанье. Золотое острие…» — вспомнил Марк любимые с детства стихи. И свечи в кромешной тьме он любил затепливать тоже с самого детства.

Незаметно высокие потолки сделались еще выше: на них возникли, зашевелились, переплелись таинственные узоры теней. Марк держал свечку перед собой, и создавалось впечатление, что он повелевает тенями, чьи контуры изменялись при каждом движении его руки. Из полумрака сверкнули глаза нахохленного чучела филина, висящего на стене. В темноте, в глубине комнаты, вырисовались, тускло забронзовели мощные переплеты раритетных книг. Старинный секретер тихонечко скрипнул, будто досадуя, что его, привыкшего за два века к строгому распорядку, разбудили в столь поздний час.

Марк с горящим лепестком Прометеева дара в руке вошел, нарочно не зажигая электричества, в огромную гостиную, посередине которой уютно расположился круглый стол на могучих львиных лапах; заглянул в библиотеку, где, бывало, любил по ночам работать отец («Томас Эдисон, — обычно говорил он, прежде чем уединиться в библиотеке на всю ночь, — придумал электрическую лампочку, чтобы люди меньше спали и больше творили, ведь, к сожалению, сынок, люди значительную часть жизни проводят во сне»); потом открыл стеклянные двери столовой, чтобы немного полюбоваться, как на фарфоровых чашках запляшут веселые блики огненных отражений.

Древняя геометрия греческого орнамента, украшающего байковый халат Марка, тоже, казалось, пришла в движение, позлащенная трепещущими отблесками свечи.

Если бы в этот момент кто-то посмотрел на окна особняка Красновых извне, то, вероятно, увидел бы, как то в одном, то в другом черном оконном проеме возникает и вновь исчезает этакий блуждающий огонек — наглядное свидетельство ночных бессонных раздумий там, внутри.

«Трудный день завтра, а я не о делах думаю. Да что со мной такое?! Необходимо встретиться с Эрбергом и обсудить условия очередных вложений. В теперешних условиях мало просто финансировать строительство балаганов и восстановление церквей. Наступило время поддерживать не объекты, а объективирование, не конкретную партию, а политическую жизнедеятельность страны, не строительство дорог, а самое движение. Кто материально обеспечивает движение, тот, разумеется, управляет им…

Кира, Кира… Где раньше я мог слышать твое имя?»

Марк не заметил, как со свечой в руках очутился на террасе, наедине с поздней, звездной августовской ночью. Звезды светили так ярко, что деликатная свечка решила потихонечку погаснуть. «Всегда летит на юг», — подумал он, глядя вверх, на созвездие Лебедя, что в ту минуту распласталось над крышей.

«Да, Летний треугольник терпеливо учит нас гармоничному мироустройству. Но мы, однако ж, скверные ученики. А с другой стороны, у звезд есть право не лгать, не предавать товарищей, не воровать и не убивать. Неправда, у людей тоже есть подобное право. Оно дается нам от рождения. Любопытно, где родилась Кира? Питерская, конечно. Неужели я…»

Он посмотрел под ноги, будто переводя дух, и снова поднял глаза к звездному небу. «Вот вечно летящая Стрела, вот крошечный ромбик Дельфина, сияющий в память об аргонавтах, а вот и мое любимое созвездие — Лира, а в нем самая яркая звезда Северного полушария неба: голубовато-белая Вега.

Будь рядом Кира, я рассказал бы ей сейчас подробнее об уникальном параллелограмме Лиры, о легендарном фракийском певце и о его бесстрашном подвиге. Она, конечно, читала, но я поведал бы ей иную, несколько отличающуюся от словарных легенд историю. Мне вообще много о чем нужно рассказать ей…»

Марк жадно и глубоко вдохнул свежего ночного воздуха, принесенного западным ветром откуда-то с воды, с неоглядных просторов Финского залива, прислушался к насыщенному шелесту еще нежухлой, еще тугой от соков листвы и вдруг почувствовал себя так, как никогда еще доселе не чувствовал. Как будто бы только что нашел выход из баснословного критского лабиринта. Или после долгих скитаний под землей снова обрел звезды.

Он проводил глазами огненную каплю метеоритного дождя, и его губы вспомнили, что умеют улыбаться.

…Машину, как всегда по-особому плавно и неторопливо, вел осторожный Харон. «Быстрее поедешь — тише повезут», — любил повторять он в ответ на упреки в слишком уж законопослушной скорости. На заднем сиденье расположился Саша Эрберг, внимательно изучая бумаги и удостоверяясь в подлинности размашистых подписей. Иногда он приговаривал, мелодично картавя: «Вер-рно, все вер-рно. Невер-роятно!»

Между прочим, столь выразительное произношение замечалось за ним лишь в тех исключительных случаях, когда какое-либо чрезвычайно сложное и важное дело удавалось провернуть идеально, «без сучки без задоринки», как он сам выражался.