Счастье Анны - Тадеуш Доленга-Мостович Страница 17

— Преувеличиваешь, — спокойно заметила Ванда.

— Ничуть. Я не отрицаю, что когда-то он что-нибудь прочел, может быть, поэтому знает некоторые труды Хебинга, но ни Массинса и никого из более современных авторов не коснулся. Твой муж придерживается мнения, что Бернард читает только свои книги. Ему зачтется это на том свете как добровольное умерщвление. Но я хотел обратить твое внимание на эту избитую фразу: на том свете. Не заметила ли ты, что это звучит подобно патриотической декларации наших парней пограничных областей? Когда их спрашивают национальность, они отвечают: местные. То же самое мы встречаем у многих племен, находящихся на низком уровне культуры: у индейцев, негров, эскимосов. Примитивизм нашего ума — я говорю о людях интеллигентных — отчетливо выражается трюизмом о «том свете». У мужиков ответ типа «местные» мы называем узостью горизонта, а у себя — сокращением комплекса понятий. Но самое интересное заключается в том, что мы действительно «местные», «здешние» в жизни, во времени, в пространстве, и это самое мудрое определение существования человека.

Ванда внимательно слушала со своим очаровательным выражением сосредоточенности в глазах.

— Ты знаешь, Map, — сказала она спустя какое-то время, — как Щедронь определяет вас обоих?

— Нас, это значит?..

— Ну, не обижайся, тебя и Бернарда.

— Это меня не оскорбляет. Чего ради, — пожал он плечами. — Я даже с лифтером нашел бы общий язык.

— Так вот Щедронь говорит, что Дзевановский все знает, но утверждает, что ничего не понимает, зато Шавловский ничего не понимает, а твердит, что знает все.

Она тихо рассмеялась и поцеловала его в лоб:

— До свидания, Map, приди за мной в кафе.

— Хорошо. А Хебинга лучше вычеркнуть.

— Я посмотрю, — кивнула она головой и вышла.

Щедронь, однако, хорошо ее знал, во всяком случае, некоторые черты. Имея пристрастие к абстрактным темам, она сводила все к фактам, к действительности, к предметности. Марьян, конечно, не соглашался с мнением ее мужа о том, что Ванда неспособна понять абстракцию. Это было преувеличением. Но в ней, вероятно, был заключен своего рода мыслительный утилитаризм. Бесполезность работы интеллекта находилась вне границы ее возможностей.

«А какая же та?» — подумал он об Анне и поймал себя на слове «та». Зачем ему потребовалось определение именно ее. Может быть, как противопоставление?..

Одновременно ему в голову пришла мысль, что Анна может зайти в кафе, чтобы встретиться с Вандой, и это было бы так мило. Достаточно поднять трубку телефона и позвонить в «Мундус», а затем спросить, не хотелось ли бы ей встретиться. Если она удивится, нет ничего проще, чем сказать ей прямо:

— Потому что я хотел бы вас увидеть.

— Почему именно меня и почему именно вы? — спросит Анна.

На это он не смог бы ответить. А хотелось ему по многим причинам, и невозможно определить, какая из них главная, какая существенная… Он подошел к аппарату и положил на него руку. В конце концов, во всем этом нет ничего неприличного…

Он поднял трубку, но когда телефонистка ответила, отказался от намерения.

— Извините, — сказал он, — я просто так…

— С каким номером?.. — нетерпеливо зазвенел в мембране голос.

— Не нужно, извините.

— Только время отнимают! — гневно ответила телефонистка.

Марьян поспешно положил трубку. Этот мелкий и смешной инцидент вывел его из равновесия. Следовало сразу нажать на рычаг и ничего не отвечать. Следовало вообще не поднимать трубку. Эта нелепая мания оправдываться… Желание оправдаться, разумеется, возникает из чувства стыда, ведь стыдно за отсутствие своего решения и постоянное отступление.

Он посмотрел в зеркало и убедился, что покраснел. Эта ничтожная и почти безличная компрометация уже возбудила его. Каждый подобный случай способствовал параличу воли, неосознанному страху перед каким-то действием. Он лег и возвратился к чтению «Дневников» Манон Ролан де Ла Платьер. Ролан де Ла Платьер лишил себя жизни в тот день, когда узнал, что гильотинировали его любимую жену, которой было в то время около пятидесяти лет. Это — любовь, а любовь — это жертвенность и утрата себя… Это — жертва. Он не способен на это. У Манон Ролан были пламенные глаза, которые пленяли мужчин, и пылкий темперамент, а кроме того, железная воля. Пани Анна Лещева совершенно иная. Он прикрыл глаза и попытался представить ее образ в сером изящном костюме… Ее мир другой. Манон владела собой. Ванда спокойна совсем иначе. Это покой дионеи, покой паучьих сетей, интенсивный покой мрака, в котором безгласно что-то происходит. А покой Анны?.. Он не мог этого определить.

Он встал, взял шляпу и вышел из дому. В кафе нужно было повернуть направо, но часы на углу показывали семь, а в семь часов Анна выходит из «Мундуса». Он повернул и медленно пошел вперед.

Она как раз выходила из бюро, но была не одна. Ее сопровождала какая-то девушка. Когда они поравнялись с ним, он быстро отвернулся к витрине и только в окне видел ее отражение. «Что за глупость и как это мучительно», — подумал он.

В кафе, как обычно в это время, было многолюдно и шумно, все столики заняты. Над прилавком возносилась крупная полнобюстая пани Маркевич, так называемая «ее обширность пани Маркевич». За столиком «Колхиды» уже сидело несколько человек с неизменным Шавловским, размахивающим руками и говорившим очень громко, так, чтобы зерна его ценных мыслей могли достичь, по крайней мере, дюжины стоявших вокруг столиков, где группировались каждый вечер менее значительные, тихие и восторженные почитатели этого Олимпа.

Великие аргонавты делили здесь золотое руно мудрости, а скромным зрителям время от времени удавалось отщипнуть бесценный клочок золотой шерсти, чтобы поражать им глупцов до тех пор, пока не израсходуется. Название «Колхида» появилось неизвестно при каких обстоятельствах еще до того, как Дзевановский получил привилегию зачислить себя к полномочным посетителям и участникам этого постоянного симпозиума, хотя он один не принадлежал к Олимпу. Несколько художников, писателей, музыкантов, журналистов, актеров, несколько женщин — писательниц и поэтесс — представляли то, что решало успех или несчастье каждого смертного, вторгающегося в артистическую жизнь. Здесь сублимировались мнения, конкурировали таланты, провозглашались лозунги, давались компетентные оценки всего, что находилось в рамках культурных программ.

Введение Дзевановского в «Колхиду» не вызвало никаких возражений, ни активных, ни пассивных, уже по той простой причине, что представлен он был Вандой Щедронь, а его быстрая акклиматизация свидетельствовала о его пригодности. С поэтами он умел говорить о поэзии, с музыкантами — о музыке, с актерами — о театре, с журналистами — обо всем. Он не только умел говорить, но и почти в каждой области располагал большим запасом знаний.

— Пан Марьян, — спрашивали его, — кто этот Бехайм, о котором Ландау написал труд?

И Дзевановский рассказывал, что монография Ландау насчитывает семьсот страниц, биография Михаила Бехайма пера Корнборга написана на двухстах страницах и, кроме того, есть еще много литературы о Мейстерсингерах.