Любовь и разлука. Опальная невеста - Сергей Степанов Страница 17

Снизу острог казался сказочным градом Китежем, но наверху не оказалось ничего сказочного. Деревянная Троицкая церковь, воеводские хоромы, съезжая изба с застенком, несколько хозяйственных построек. В съезжей избе хранилось нечто любопытное. На второй день пребывания опальных в остроге бабушка Федора встретила старого знакомого.

– Степан, ты, что ли? – окликнула она пожилого стрельца, пересекавшего двор острога.

– Признала, боярыня? – снял шапку стрелец. – Не ждал, что снова увижу тебя.

– Сама не гадала, что вернусь на старости лет в Сибирь. Знать, так Господу было угодно. А ты, как погляжу, все здесь?

– Мне, матушка, куковать в Сибири до самой смерти. Как сослали при царе Борисе, так и живу. Обвыкся ужо. И внучка твоя пообвыкнется. Здесь, почитай, все ссыльные, – и живые души, и неодушевленные! Показать твоей внучке колокол?

– Покажи. Пусть подивится.

Стрелец повел их к съезжей избе. По дороге бабушка шепнула, что стрелец – сын Никитки Качалова, причастного к гибели царевича Дмитрия. Стрелец провел их в сени. На земляном полу стоял корноухий колокол с витиеватой надписью «Первоссыльный неодушевленный». Четверть века назад колокол висел на колокольне Спасского собора в Угличе, куда ухищрениями Бориса Годунова был сослан царевич Дмитрий. Мальчик считался незаконнорожденным, так как был от последнего, седьмого по счету брака царя Ивана Грозного с дворянкой Марьей Нагой, а церковь признавала только три брака. Зато нравом царевич пошел в отца. Зимой велел мальчишкам слепить на дворе снежных баб, обрядил их в шубы, назвал именами великих бояр и посносил им головы деревянной сабелькой, приговаривая, что, когда станет взрослым, велит казнить всех своих врагов. Услышав об этом, бояре ахнули и сразу же припомнили, что Иван Васильевич, будучи юным отроком, развлекался сбрасыванием щенят и котят с островерхих кремлевских теремов, а когда вошел в возраст, начал человецев уроняти. В Кремле со страхом шептались, что подрастает второй Иоанн Грозный.

Но в погожий майский день, пятнадцатого дня, царевича Дмитрия нашли на дворе с перерезанным горлом. Обезумевшая от горя мать велела ударить в набат, оповещая угличан о свершившемся злодействе. Собралась толпа народа, пред которым мать обличила убийц – дьяка Битяговского и Качалова, приставленных Годуновым к царевичу. Разъяренная толпа побила до смерти годуновских приспешников. Из Москвы прислали князя Василия Шуйского, тогда еще боярина, который должен был произвести розыск о гибели царевича. Шуйский повел дело так, будто смерть царевича Дмитрия приключилась по воле Божьей. Царевич-де играл в тычку ножичком, а как прихватила его падучая болезнь, коей он с детства маялся, бросило его оземь, било долго и ножиком покололся в горло. Угличане вышли виноваты в том, что учинили бунт и расправились с царскими слугами. Виновных били кнутом на площади, отсекали им уши, а слишком говорливым, усомнившимся в смерти царевича от падучей болезни, урезали языки. По обычаю был наказан набатный колокол. Его сбросили с колокольни, дали двенадцать ударов кнутом, вырвали язык и отсекли одно ухо. Под великий плач и стенания сотни угличан отправили в ссылку в Сибирь. Повезли и корноухий колокол. Сделали на нем надпись и заперли в приказной избе.

– Поделом наказан! – сказал стрелец, показывавший первоссыльного. – По сему набату угличане учинили озорство и побили безвинных батюшку и дядю. Осиротили меня.

Выйдя из съезжей избы, Марья призадумалась. Угличан обвинили в бунте, а доверенных людей Годунова, приставленных смотреть за царевичем Дмитрием, признали невинно пострадавшими от неистовства толпы. Почему же Борис Годунов сослал в Тобольск сына своего верного слуги? Наверное, чтобы спрятать концы в воду. Исполнители его воли погибли на месте, а их родню на всякий случай сослали подальше.

Марья вскоре убедилась, что первоссыльный неодушевленный открыл дорогу множеству ссыльных. Из них была набрана половина служилых людей Тобольска. Даже тобольский воевода, начальствующий над всей Сибирской землей, находился здесь в почетной ссылке. Боярин князь Иван Семенович Куракин был поставлен воеводой недавно. Прежде того бояр в Тобольске не бывало, да и боярина Куракина в такую даль отправили неспроста. Когда-то он сам покушался занять престол и плел заговоры вместе со своими сообщниками Василием Шуйским и Василием Голицыным. Трое бояр положили между собой прежде всего сбросить Лжедмитрия, а потом уж решить, кому из них венчаться шапкой Мономаха. Царем стал Шуйский, а когда самого Шуйского свергли, князь Куракин встал за польского королевича Владислава Жигимонтовича. Многие бояре хотели королевича, наказали же одного князя. Возможно, не в королевиче было дело, а в том, что князь Куракин сам хватался за царский венец.

Теперь он пытался загладить свою вину верной службой государю Михаилу Федоровичу. Опальную невесту он встретил настороженно. Ни о чем не расспрашивал, лишь обмолвился, что знает ее дядю Гаврилу Хлопова, служившего с ним в товарищах во Владимирском судном приказе.

– Востер умом и боек, но запальчив сверх меры, – неодобрительно покачал головой воевода.

Марья не могла не согласиться с отзывом князя. Верно, запальчив дядя! Поссорился с Михаилом Салтыковым и навлек опалу на всех. Впрочем, Марья редко видела воеводу. Он сидел в съезжей избе вместе с дьяками Иваном Булыгиным и Богданом Губиным и вершил дела, так запутанные предшественниками, что в них не разобрался бы премудрый царь Соломон во всей славе своей. Отчаявшись понять, где украдено, князь таскал за бороду подьячего Гришку Чаплина по прозвищу Несмеян, бил его по щекам, а тот только угрюмо молчал, покорно снося княжеские побои. Чаплин повидал на своем веку многих воевод – князя Голицына, князя Троекурова, князя Буйносова-Ростовского и прочих рюриковичей и гедеминовичей. Подьячий знал, что боярин Куракин побудет в Сибири два-три года и вернется на Русь, а он, Несмеян Чаплин, останется на своем теплом прикормленном месте.

Еще одной головной болью тобольского воеводы был царев кабак. В Тобольске и Верхотурье кабаки устроили для государевой прибыли, однако сибирские воеводы доносили, что от кабаков больше вреда, чем пользы. Воевода уже отписал в приказ, что тобольские служилые и всякие жилецкие люди начали на кабаке пить беспрестанно, а иные и пропились. Из приказа ответили, что кабак заведен давно, еще до московского разоренья, и быть ему непременно по-прежнему. Воеводу укоряли, что вместо приискания прибыли для казны он и старое хочет разорить. Несмотря на гневную отповедь, князь Куракин твердо решил добиться закрытия кабака, в котором не только пропивались, но еще и проигрывались. Азартные игры были строжайше воспрещены, но в кабаке открыто играли в зернь. Много раз зерньщиков накрывали с поличным, пороли на съезжей, а игральные кости ломали и выбрасывали. Но дня не проходило, как в кабаке снова метали кости, спуская свое имущество и попадая в неоплатную кабалу.

Александр Желябужский мог подтвердить это на собственном печальном опыте. Он пошел в кабак вместе с сыном боярским Петром Албычевым. Приятели пили и угощали кабацких ярыжек, а когда стали хмельны, к ним подсели зерньщики и сманили испытать судьбу. Поначалу судьба улыбалась друзьям, кости ложились удачно, подзадоривая ставить на кон все больше и больше. А потом Петр как-то незаметно спустил деньги за отданную литовцу жену. Александр денег не имел и поставил на кон кинжал в ножнах, изукрашенных бирюзой. Метнул кости нетвердой рукой и только охнул, когда кинжал перекочевал к кабацким зерньщикам. Приятели понуро вышли из кабака, сын боярский божился, что они еще отыграются. Александр не слушал утешений, потрясенный мыслью, что в одночасье спустил в зернь подарок шаха Аббаса покойному брату.