Охотница - Сисела Линдблум Страница 17

Что они с дедом были хоть в чем-то разными, бабушка никогда бы не признала. Так считала моя мама. До знакомства с моим будущим дедушкой бабушка не чувствовала себя – как бы это объяснить – самодостаточной. Повстречав его, она как бы нашла себя, а потом даже никогда не сравнивала себя с ним, они стали как одна плоть и кровь. Сеньора, может, это всего лишь сказка, но я верю, что именно такой должна быть любовь, она должна давать свободу, преображать, давать возможность начать все сначала. Твое тело сливается с другим телом, с тем, кого ты выбрала, с тем, кто выбрал тебя. Наверно, в жизни нет ничего сильнее любви, когда тебе выпадает счастье полюбить другого. Но то, что дано испытать женщине, когда ее любовь к мужчине преображает ее саму, – это самое большое чудо, по крайней мере, я так считаю. Любовь отнимает тебя у самой себя, но зато дарует новую душу.

А если это будет не так, то тогда вообще зачем?

Когда умер дедушка, мне было три года, и всю их с бабушкой жизнь я воспринимала как сказку, но сказку всамделишную, потому что бабушка очень много об этом рассказывала. И вот несчастный случай. Одной осенней ночью в Гетеборгском порту произошел несчастный случай. В этом большом, черном, затягивающем, словно омут, порту, где у причала плещется ледяная и манящая вода.

В момент той их волшебной встречи в поезде Аксель был матросом, а бабушка – секретаршей в администрации порта, как раз Гетеборгского. Через несколько лет, когда уже родился мой отец, дед не захотел больше уходить в долгие плавания, устроился работать в порту. Проработал там тридцать два года. Он стал за это время заместителем начальника порта. И вот в один морозный вечер его машину занесло вбок, и он съехал прямо в воду. Аксель был человеком опытным и знающим. Наверно, он и представить не мог, что с ним может случиться такое. Он ведь мог смело пройти по краю любого причала, он знал каждый изгиб и каждую выемку, а каждая выемка знала его, так ему казалось… В тот вечер он сидел за рулем темно-зеленого “вольво”, машине было пять лет, деду – пятьдесят пять. Ужасая катастрофа. И для тех, кого он оставил, тоже. Закрываешь глаза, и сразу перед тобой возникают соответствующие сцены, но когда эти кошмары вымышленные, то не страшно, это как сказка. А знать, что такое случилось с тем, кого любишь, – это выше человеческих сил.

Мы жили в Стокгольме. Папа работал в рекламном бюро, мама писала картины, рисовала для реклам и занималась мной. Бабушка и папа не очень-то друг друга понимали, зато у меня с ней впоследствии нашлось много общего. А папа сотворил себе собственный мир, отгородившись от финских повадок бабушки, от гетеборгского акцента Акселя, от лодок, причалов. Все эти посиделки за бело-красной скатертью и рюмочкой водки, – чистая показуха, говорил папа. Шутил, конечно. На самом деле он очень любил своих родителей. Но он был человек обеспеченный, самостоятельный; у него была своя жизнь, иногда он с семьей все-таки ездил к ним, поздравить с праздником.

И вдруг жизнь рухнула, от нее осталась лишь глубокая скорбь. По-моему, Лассе никогда не понимал, какой сильный человек моя бабушка. Он лишь вбил тогда себе в голову, что у нее нервное потрясение, и с каким-то отчаянием заботился о матери, не замечая, сколько в ней мужества и стойкости.

В первый год после трагедии папа часто ездил в Гетеборг. При всякой возможности он срывался туда, убедиться, что мать, то есть моя бабушка, держится, не раскисает. Насколько я понимаю, у нее там было много друзей, и они помогали ей, и коллеги, она ведь продолжала работать в портовой администрации. Я видела фотографии той поры. Бабушка уже тогда выглядела солидной женщиной, матроной, волосы с проседью крупными валиками красиво обрамляли ее голову. Папа постепенно успокоился, видя, что все у матери более-менее, и реже стал ее навещать. А потом начался шум-гам, потому что моя бабушка все же не потеряла вкус к жизни… ее переполняла нерастраченная энергия.

Первой крупной ссоре между бабушкой и папой предшествовал безобидный телефонный разговор.

По крайней мере, по версии отца. Как-то в пятницу вечером позвонила бабушка и вполне мирно и ласково сказала:

“Ларс, я пришла к выводу, что мне надо избавиться кое от каких лишних вещей, так что если вам с Астрид что-то пригодится…”

Папа решил, что ей просто одиноко и она хочет, чтобы он приехал. В общем, не воспринял ее слова всерьез. И вот что ей ответил: ему пока трудно сказать, что ему наверняка нужно. Ну и спросил, от каких вещей она собирается избавляться, так ему проще будет определиться. Бабушка ответила, что она пока еще не решила от каких, но попросила:

“Сядь и составь список, Лассе, до воскресенья”.

“Ладно, мамочка, но в эти выходные я не смогу приехать, ведь у Терезы день рождения”, – напомнил Лассе.

В воскресенье звонит моя тетя, родная сестра отца, она тоже живет в Гетеборге. Звонит и давай кричать на папу, несколько минут она орала.

жЧто мой папа свинья, что он хотел обмануть ее и заграбастать все наследство, пользуясь тем, что мамаша сошла с ума. И если ему нужны деньги, мог бы попросить у нее, родной сестры, потому что дом ее детства и ее мать должны оставаться там, где были всю жизнь. Папа в полном недоумении и все же кричит что-то в ответ, но они с тетей Эллен никак не могут друг друга понять. Наконец папе удается осмыслить происходящее: сестра прочла объявление в газете “Гетеборгская почта” о том, что продается дом с мебелью и всем прочим, аукцион состоится в понедельник, двенадцатого января в 14.00.

В объявлении указан адрес дома, в котором мой папа и его сестра провели детство, и фамилия моей бабушки.

Ошеломленный отец звонит своей матери. По версии бабушки, разговор звучал приблизительно следующим образом:

“Мама, ты давала объявление в “Гетеборгскую почту”?”

“Да, а ты составил список, Лассе? Я отправлю на склад все, что вы хотите оставить, и в следующий свой приезд ты сможешь все забрать”.

“Но ведь Эллен ничего об этом не знала!”

“Я и ей велела составить список. Она не составила? Если окажется, что вам нужны одни и те же вещи, вы ведь сможете сами потом договориться. А сейчас и так полно дел, аукцион, сам понимаешь”.

И бабушка положила трубку. По папиной версии, разговор длился гораздо дольше. И, когда ему стало ясно, что бабушка намерена переехать в Стокгольм, он почувствовал себя загнанным в угол, потому что не имел ни малейшего желания, чтобы она жила у них. И его можно понять. Но тогда он не знал, что бабушка уже купила прицепной вагончик – домик на колесах.

* * *

В темноте Тереза отпирает дверь в мастерскую, не зажигая наружную лампу. Дверь отворяется, и Тереза в сопровождении эха собственных шагов входит в притихшую комнату. Два часа ночи, нигде ни души, не всегда так бывает. Тереза втягивает в себя запах красок и с удовольствием осматривается в полумраке. Воздух прохладный, в комнате чисто. Все ее вещи – на ее половине студии, Симон ни до чего не дотрагивался, лишь передвинул ее мольберт к стене.

Симон следит за порядком. Он тоже, как ни странно, педант. Хотя, конечно, не во всем. Своего рода трудовая закалка, с удовлетворением думает она, поддерживать порядок в этом хаосе. Не зажигая света, она подходит к большому столу у окна. Там она обнаруживает кучу тюбиков с темперой без крышечек. Это она их оставила в таком виде. Теперь краски можно только выбросить.