Обещание нежности - Олег Рой Страница 16

Бабушка играла на пианино замечательные мелодии, читала вслух старые сказки, и Андрей, как губка, непрестанно вбирал, впитывал в себя все, что она давала ему с такой любовью и нежностью. Иногда ему хотелось обсудить что-нибудь с ней или с мамой, но всякий раз он решал, что время еще не пришло: он слишком мало еще знает, слишком наивен и несведущ, чтобы говорить со взрослыми свободно и открыто. Правда, и сами взрослые не всегда говорят умные вещи; вот взять хотя бы его отца. Подумать только, он считает Андрейку глупым, неразвитым!.. Но ничего, придет время, и папа все поймет. Может быть, он даже согласится по вечерам выходить с сыном во двор и рассматривать вместе звезды. С этими крохотными светлячками так хорошо дружить, играть, разговаривать!.. После таких мысленных бесед даже не чувствуешь себя одиноким.

Он очень радовался, когда у него родился братик. Павлик был таким забавным, пухлым малышом и к тому же решительным несмышленышем. Он много плакал по ночам, требовал к себе неусыпного внимания и ничего не понимал из того, что пытался сообщить ему Андрей. Но отец отчего-то относился к нему с любовью и восхищением и совсем не огорчался по поводу его глупости. А ведь Павлик чуть ли не полгода после своего рождения спал сутками напролет, не мог удержать в руках игрушку, не мог произнести ни одного разумного звука!.. Андрейка полюбил братишку, но не уставал радоваться про себя, что у него-то самого, слава богу, хватает ума помалкивать: если не можешь сказать ничего разумного, зачем отвлекать людей по пустякам?!

Однако, сравнивая себя с младшим братом, он впервые понял, что именно в его собственном поведении не так, что раздражает окружающих его людей (даже маму его раздражает, в общем, всех, кроме бабушки) и почему они относятся к нему с такой настороженностью. Оказывается, этим странным взрослым вовсе не важен смысл того, что лепечет ребенок. Им важны сами признаки его роста и взросления, каждая новая ступенька вверх (они называют это развитием), доказательства того, что сегодня ты умеешь больше, чем вчера. И даже если это умение выражается всего лишь в умении размахнуться ложкой и шлепнуть ею по тарелке с манной кашей, они в восторге. Смотрите, смотрите: вчера он еще и ложечку не держал, а теперь так ловко ею размахивает!..

И, поняв это, Андрей решил: пришла пора заговорить.

Ничего не поделаешь: если уж родители так хотят слышать от него всякие глупости — пусть получают. Он по-прежнему не злоупотреблял вниманием взрослых, но начал общаться с ними, чтобы не отставать от Павлика. Тем более что ничего, кроме слов, эти люди, кажется, и не понимают. Вот он почему-то почти всегда может сообразить, о чем думает мама: по наклону ее головы, по резкой, хмурой морщинке между бровями или, напротив, мелькнувшей на губах улыбке, по развороту плеч — усталому или бодрому, по жесту, которым она отбрасывает назад волосы… А вот она может поддерживать с сыном только самые простые контакты — посредством голоса, с помощью смысла слов, который так легко исказить. Но что же делать, что делать…

Андрей легко ориентировался в отношении к нему людей, в их отношениях друг к другу и даже в тех мыслях и эмоциях, которыми они жили. Причем никогда не судил их за эти эмоции строго. Например, он всегда догадывался, что отец недолюбливает его, но окончательно удостоверился в этом однажды праздничным днем 8 Марта, когда мама, одетая в новое нарядное платье, накрыла красивый стол. Павлику было тогда два года, и отец, держа его на руках, бережно, чтобы не запачкать мордашку малыша, кормил шоколадными конфетами из большой коробки, расписанной розами. На личике братишки выражалось такое явное удовольствие, что Андрею тоже захотелось шоколада, хотя вообще-то он не слишком любил сладкое. Но когда он потянулся за конфетой, отец вдруг шлепнул его по руке и сказал: «А тебе довольно. Ты и так уже много съел». При этом он, как всегда, отвел от Андрея взгляд в сторону, но на этот раз мальчик вперед наклонился на стуле и поймал-таки отцовский взгляд.

Выражение острого недовольства, гнева, почти ненависти, подмеченное им в этом взгляде, он запомнил на всю жизнь. Запомнил — и даже не обиделся. Ничего не поделаешь, отец любит Павлика, а ведь двоих сразу любить невозможно, правда? Вот и бабушка: она ведь любит Андрейку, а к его младшему брату совсем равнодушна.

Но тут мягкая, нежная рука тронула под скатертью Андрейкину руку, и он почувствовал липкое, тающее прикосновение шоколада к своей ладони. Мама смотрела на него, улыбаясь, и он тут же отказался от своей первоначальной мысли: ведь мама-то любит их обоих! Значит, он что-то еще недопонял в этом странном и путаном мире человеческих любовей и ненавистей. Надо будет подумать об этом на досуге. У него всегда находилось, о чем подумать, — и когда же, скажите на милость, тут разговаривать?!

А на следующий день мама взяла его с собой на работу, потому что бабушке нужно было пойти в поликлинику, а в садик, куда вот уж год как ходил Павлик, они Андрея почему-то так и не отдали. Ему очень понравилась мамина лаборатория: все эти пробирки, и инструменты, и маленькие блестящие приборы с трубой, которые называются микроскопами. Мамин начальник с интересом наблюдал, как Андрей возится с теми вещицами, с которыми ему разрешили поиграть, и неожиданно спросил у его матери — так, как обычно делают взрослые, разговаривая при ребенке о нем же самом громко и открыто, будто он совсем ничего не понимает:

— Я вижу, у вас все наладилось? Андрей больше не доставляет вам беспокойства?

Мать недовольно повела головой. Она, наверное, не хотела говорить об этом при мальчике, но начальник, которого звали Платонов, не унимался:

— Он прекрасно разговаривает. Вот видишь, я же говорил тебе…

— Не так уж прекрасно для своего возраста, — сухо ответила мать.

— Он отличный, здоровый ребенок, — настаивал начальник лаборатории.

В голосе его прозвучало что-то странное, и Андрей с любопытством поднял голову от микроскопа. Во взгляде Платонова он уловил плохо скрытое чувство вины, какую-то неловкость и странную, еле уловимую надежду. А мать, помолчав немного, вдруг произнесла особенным, несколько многозначительным тоном:

— Будем надеяться, Валерий Павлович, в конце концов, от влияния химии, — она как-то странно выделила голосом последнее слово, — не гарантирован ни один человек в нашем неспокойном мире.

И Платонов поддакнул ей с видимым облегчением, точно переводя дух от внезапно мелькнувшей перед ним и так же быстро исчезнувшей опасности:

— Да-да, Наташа, ты права. Ты ведь сама говорила: атомный век.

В общем, у Андрея сложилось впечатление, что говорили эти двое совсем не о том, что пытались выразить в куцых и обыденных человеческих словах. Что-то давнее, глубоко спрятанное в их душах на миг подняло голову, обнажило себя и снова спряталось в сонных глубинах сознания. И в то время, как этот мужчина и мама разговаривали между собой на почти отвлеченную тему, души их беседовали друг с другом на совсем другом, тайном и опасном языке. Вот и верь после этого словам, вздохнул Андрейка. И почему взрослые придают так много значения речи? Но он уже устал копаться в этих непонятных загадках взрослой жизни и с удовольствием вновь занялся микроскопом.