Безнадежная любовь - Эльвира Владимирова Страница 16

Очередное шевеление, скрип, и Серега взбешенно вскочил, хотел заорать, но, увидев, как ярко блеснули в темноте странно большие глаза, сдержался, проскрежетал зубами, полез в стол, вытащил из ящика пузырек и высыпал на ладонь несколько таблеток.

— На! Ешь! — приказал он Даньке, но тот неприязненно вскинулся.

— Зачем?

— Отравить тебя хочу! — прорычал Серега. — Достал ты меня!

Данька смотрел недоверчиво и возмущенно.

— Что это?

— Снотворное.

— А… — глаза у Даньки вопросительно блеснули.

— Бог мой! — простонал Серега, угадав образы его разошедшейся фантазии. — Ну и мучайся!

С этими словами он сам проглотил пару таблеток, тихонько выругался и поплелся на кухню запивать разъедающую рот горечь.

Данька немного посидел неподвижно, потом встал, подошел к столу, взял в руку пузырек, попробовал прочитать надпись на этикетке, но, конечно, ничего не разобрал в темноте, высыпал на темную столешницу немножко белых кругляшков, пальцем осторожно отодвинул два в сторону, потом еще один, сбросил их на ладонь и опрокинул в рот.

В дверном проеме появился Серега со стаканом в руке.

— На! Запей!

А утром Данька не мог проснуться. Повинуясь требовательному и уже довольно раздраженному голосу Сереги, он старательно выплывал из невидимых, но крепких объятий сна, барахтался, силился, но тот все равно легко и властно затягивал его обратно. Даже глаза не открывались, будто были намертво зашиты прочными нитками.

Данька почувствовал, как Серега не очень ласково тряхнул его за плечи, потом усадил, привалив спиной к диванной подушке, и еще раз тряхнул. Голова качнулась, упала на грудь, и тяжелые веки, не успевая за ее порывистыми движениями, по инерции распахнулись. Сквозь сонный туман возник темный силуэт на фоне окна, где-то рядом сверкнул солнечный блик.

— Съешь это!

Данька послушно открыл рот. Серега что-то положил ему на язык (мальчишка не почувствовал вкуса), приставил к губам стакан, наклонил. Стекло звонко стукнуло о зубы, и маленький солнечный блик метнулся прямо Даньке в рот.

Только позже он догадался, что Серега опять давал ему таблетки.

— Дубина! — ругался тот, наблюдая, как Данька приходит в себя. — Сколько же ты вчера сожрал? Ни на секунду нельзя оставить без присмотра! Так и тянет его концы отдать!

— Чего? — не понял Данька.

— Ничего! В школу пора!

И все вернулось в прежнее русло, потекло так, как и было ему положено. Подъем, завтрак, школа, возвращение из школы, кастрюля с супом на плите, а потом вечер, все как раньше, только теперь из школы Данька шел совсем в другую сторону и немного дальше, чем обычно. И квартира была совсем на другом этаже, и дом выше, с лифтом, и много новых непривычных вещей (хотя бы тот же видеомагнитофон), и белый автомобиль, и Серега.

Однажды Серега пришел мрачнее тучи, злой и раздраженный, и Данька сразу замкнулся, насторожился. Сегодня он видел Лысого, правда, издалека, и тот тоже заметил его и заулыбался, так заулыбался, так…

Дурное настроение совершенно не влияло на Серегину проницательность, и, когда Данька случайно попал под его пронзительный взгляд, он, еще больше раздосадованный тем, что кому-то сейчас тоже может быть плохо, а значит, нет дела до его, Серегиных, страданий, недружелюбно спросил:

— Что с тобой?

— Ничего! — в тон ему ответил Данька.

Серега, несомненно желая что-то сказать, промолчал, отыскал в столе пачку, закурил, сел и только тогда повернулся к Даньке.

— Будешь?

Сначала Данька из чувства противоречия решил отказаться, а потом плюнул, вспомнив, что курение вроде бы разгоняет тоску, и согласился.

Вспыхнула спичка, шибанула в нос запахом горелой серы, подожгла кончик сигареты. Данька затянулся, вкус дыма был какой-то особенный, непривычный, и он вопросительно посмотрел на Серегу.

— Заметил? — удивился тот. — Не хотелось тебе говорить, — и вдруг, поняв, что перед ним всего лишь тринадцатилетний мальчишка, к тому же так необъяснимо милый его холодному сердцу, опомнился. — Ну и болтун же я! Мать права.

Все эти вопли и фразы навели Даньку на странные мысли, и он пораженно уставился на сигарету.

— Ты, кажется, догадался? — расстроенно спросил Серега. — Ох, мой язык! — он серьезно заглянул Даньке в глаза. — Я не хочу, чтобы ты знал, что это, и еще раз попытался к этому вернуться.

Данька затянулся сильнее. Чувство запретного, никогда ранее не опробованного возбужденной дрожью отдалось внутри, на какое-то время затмив остальные переживания.

— А что это? — нахально спросил он.

— Не важно! — резко отрубил Серега. — Обойдешься без точных названий, — он испытывал досаду на себя и на Даньку. — Я, конечно, не должен был тебе это давать. В любом случае. Даже если бы я так глупо не проговорился и ты бы не догадался.

Здесь Даньке захотелось заметить, что именно он сначала догадался, а потом уже Серега проговорился, но сейчас тот был глух к желаниям требующей справедливости самоуверенной души и говорил сам.

— Все равно это ни черта не помогает. Я-то ведь знаю. Так что не обольщайся, мальчик. Никакого толку, — Серега увидел перед собой пораженные Данькины глаза. — И не смотри так на меня. Бог мой! — он усмехнулся. — За кого ты меня принимаешь? Данечка! У тебя такая буйная фантазия. Что ты еще придумал?

Данька отчего-то испытал неловкость и чуть не покраснел, но все-таки спросил:

— А тогда, дома?

— И тогда. Представляешь! — Серегины глаза насмешливо блестели.

— А таблетки?

Серега едва не расхохотался.

— Ты что, никогда не слышал про снотворное? — он отбросил докуренную сигарету, уставился на Даньку. — Ну-ну-ну. Ты хочешь предъявить мне счет за то, что я напичкал тебя «травкой» и «колесами»? Валяй!

Серегины насмешливые, издевающиеся интонации заставляли Даньку чувствовать себя виноватым в том, что никак нельзя было назвать виной, в том, что он испугался, узнав, как, ничего не подозревая, наглотался наркотиков, в том, что теперь он противился этому.

— Знаешь, мне самому иногда хотелось попробовать, — будто оправдываясь, тихо произнес Данька.

— Тогда скажи мне «спасибо»! — Серега опять смеялся над ним, и тут Данька не выдержал.

— Да пошел ты! «Спасибо» ему понадобилось. Что ты все скалишься? Я-то думал ты… ты такой…

Данька не мог подобрать слов. Он хотел сказать, что был благодарен и рад Сереге, что относился к нему как к старшему брату, уважал за его насмешку, его силу, его невозмутимость, что готов был подражать ему, а он оказался всего лишь слегка сентиментальным наркоманом с претензиями на всезнание и вседозволенность, глупым мальчишкой-переростком, не представляющим, что делать с самим собой. Даньке никогда бы не удалось точно высказать все свои мысли, и он сбился, растерялся, только зло, глубоко дышал.