Женский клуб по вторникам - Лиза Бэт Коветц Страница 16

— Ух, как быстро.

— Ты приготовила для Эммы синюю пластиковую сумочку и ремешок в тон. Для Салли ты купила Барби. Понимаешь, утешительный подарок, потому что не у нее день рождения. Я уже упаковала их, можешь подписать карточки.

— Спасибо, мам.

Мать махнула рукой, усыпанной бриллиантами, мол, не за что.

— Хочешь посмотреть на последние фотографии девочек?

— Нет уж! Я завтра увижу их лично и крепко обниму обеих.

Мать казалась разочарованной.

— Хотя, — сказала Брук, — почему бы тебе не дать мне эти фотографии, я возьму их с собой в студию и, работая, буду поглядывать на них.

Уходя, Брук взяла конверт со снимками и поцеловала мать. Зазвонил мобильный телефон. Эйми. Но сегодня Брук хотелось сосредоточиться на своих планах, поэтому она отключила звук и сунула телефон обратно в сумочку.

— Ты не собираешься позвонить Биллу? — снова спросила у нее мать.

— Я позвоню, мама, — пообещала Брук.

Все началось, когда ее мать позвонила его матери, потому что кавалер, с которым Брук собиралась идти на бал в честь какого-то двоюродного родственника, заболел в последний момент. Как оказалось, Билл тоже приходился кузеном этому кузену, и его смокинг был предусмотрительно отглажен и готов к знаменательному событию. Билл прибыл в особняк родителей Брук, находящийся вверх по Пятой авеню, и явил собой образец респектабельного, шикарного подростка из Нью-Йорка.

…Они были пьяны и занялись сексом еще до того, как она успела снять корсаж. На протяжении школьных лет они были неразлучны. Их матери предполагали, что за колледжем последует свадьба, и предположение превратилось в надежду, когда Билл окончил юридическую школу.

— Она слишком претенциозна для него, — говорили одни.

— Она слишком аристократична для него, — возражали другие.

— Я слышала, что он сделал ей предложение десять лет назад, но она тогда была слишком увлечена своей карьерой и не задумывалась о свадьбе. Но теперь она об этом жалеет, — распускались самые неприятные слухи.

Брук ела сандвич с ростбифом, просматривая фотографии Эммы и Салли, ее милых, очаровательных племянниц. Светловолосые девочки трех и семи лет, запечатленные в разных потешных позах со своей матерью, младшей сестрой Брук. Между фотографиями лежал чек на тысячу долларов, выписанный со счета матери, которая думала, что дочь не способна наслаждаться жизнью в самом ярком ее проявлении. Брук сунула чек в карман и принялась доставать холсты с полки.

Она не вышла замуж за Билла после колледжа, потому что в двадцать два года он был единственным мужчиной, с которым она спала, за исключением тренера по верховой езде. Брук сказала ему, что еще не нагулялась. Она полагала, что, если он по-настоящему любит ее, они станут жить вместе, когда будут оба готовы. В тридцать семь она созрела и была готова. Она хотела детей. Она хотела их от Билла, но к тому времени его волновало совсем другое. Билл просил ее подождать, пока он решит для себя некоторые вещи. Она ждала, как умеют ждать красивые, умные, богатые и талантливые девушки. Она сосредоточилась на своем искусстве и встречалась с другими мужчинами. Однако ее сердце и, более того, — ее лоно ждали Билла.

Пролетело пять лет, и к сорока двум годам Брук поняла, что ей суждено любоваться очаровательными круглолицыми малышами только в том случае, если ей закажут расписывать церковные потолки херувимами. Когда-то Брук мечтала о детях, но потом отбросила эту надежду.

Иногда она жалела, что не вышла за Билла, будучи двадцатилетней. А порой думала, что никогда не променяла бы эти годы свободы и искусства ни на что другое. Что постоянно причиняло Брук боль, так это мысли о том, что станет с теми ее детьми, которых она произвела на свет: готовые полотна, сложенные в домике у бассейна, пылились там, будучи никому не нужными.

Она сняла с полки одно из своих произведений. Ее мать с коктейлем и сигаретой, сидящая на стуле возле бассейна в невыносимо жаркий день — рисунок, наполненный сиянием, словно оазис-мираж в пустыне. Брук долго и сурово смотрела на полотно. Она знала, что сегодня та самая ночь, но начинать надо было не с этой картины. Автопортрет она тоже пожалела и вернула на полку. Картина, изображающая гостиную родителей и собаку, спящую на диване. Вот с чего она бы начала.

Брук достала большой бочонок грунта и начала уничтожать собаку, гостиную и мгновение, пойманное в другом времени. Внезапно послышался вопль. Это был голос ее матери, которая стояла за стеклянной дверью, держа поднос с двумя бокалами джин-тоника:

— Нет! Остановись! Мне так нравилась эта собака! Что ты делаешь?

Брук открыла дверь и впустила ее.

— Расслабься, — сказала она, взяв стакан с подноса.

— Мне так нравится эта картина!

— Она хорошая, — согласилась Брук, продолжая замазывать картину грунтом, предавая ее забвению.

— Почему? — спросила ее мать испуганно, со слезами на глазах.

Брук жестом показала на полку, переполненную картинами. Хорошими картинами. Она рисовала людей, собак, деревья и другие характерные образы, несмотря на то что такие образы вышли из моды много лет назад. Брук знала об этом, но рисовала то, что велело ей сердце. Людям нравились ее работы. За годы она продала много холстов и получила много заказов, но никто не писал о ее работах, никто никогда не перепродавал ее картины. Она так и осталась в тени.

— Холсты дорого стоят, — объяснила Брук матери.

— Я оплачу все твои долги, — сказала ей мать.

— Дело не в деньгах, дело в нехватке места, — ответила Брук. — Я не могу смотреть на эти картины, сложенные здесь, словно дрова. Мам, я не могу положить в эту кучу дерьма, которое мы здесь прячем, еще одного красивого ребенка. Я пыталась рисовать маленькие картинки, но это не для меня. И я не хочу прекращать рисовать, но я хочу прекратить накапливать полотна, которые никто не видит. Когда я перестаю рисовать, я чувствую, что внутри меня образуется пробка, и мне просто необходимо ее вытолкнуть, но, знаешь, потом все возвращается к я-устала-рисовать-вещи-которые-никто-не-видит, поэтому я решила закрасить этот хлам. Так я могу продолжать создавать дерьмо, не создавая горы дерьма.

— Это не дерьмо, — прошептала ее мать.

— Хлам, — поправила себя Брук. — Я тоже не думаю, что это дерьмо. Никто так не думает. Но и золотом это тоже никто не считает. Когда никто не смотрит на них, они вроде как мертвы, эти вещи, что я нарисовала. Ты бы не стала складывать на пол icy своих мертвых детей, а я начинаю чувствовать, что именно этим и занимаюсь. Они мои великолепные, огромные, мертвые, нелюбимые дети, и, по крайней мере, таким способом я могу их как-то вернуть к жизни. Боже, мама, не плачь.

Мать Брук рыдала в свой стакан.

— Это моя вина.

— Ага, конечно, в смысле, если ты хочешь так думать.